Введение в философию. Лекция 1. Иллюзия знания.

Владимир Мацкевич | 04.09.2008

4.09.08

В.М. – Владимир Мацкевич

Т.В. – Татьяна Водолажская

А.М. – Андрей Мирошниченко

Я.К. – Янина Картель

А.Ш. – Анатолий Швецов

Д.Г. – Дмитрий Галиновский

А.Е. – Андрей Егоров

В.М. – Я надеюсь, что за две недели, даже три, с тех пор, как было объявлено, что в этом сезоне мы начнем с серии докладов или лекций, если это будет получаться, по введению в философию, все уже к этой мысли привыкли, успокоились и вопросов по этому поводу не возникает. Поэтому я фактически сразу начинаю говорить о философии. Опять же, надеюсь, что большая часть публики прочитала то, что было выставлено на сайте, и из этого коротенького отрывочка, который представляет собой импровизацию на тему  первой лекции, вы уже должны были вынести представление, что докладчик, т.е. я, не может с полной уверенностью и сталью в голосе сказать, что такое философия, чтобы вы могли это записать, выучить наизусть и запомнить на всю жизнь. Более того, я думаю, что никто не взялся бы при здравом размышлении сказать, что он знает философию, знает, что такое философия, поэтому он рассказывает, пишет, и это и есть, не то чтобы вся философия, а философия вообще. Поэтому любой рассказ о философии, если он чего-нибудь стоит и заслуживает внимания, представляет собой некоторое философствование. Поэтому и свои доклады, или лекции, я буду строить, пытаться строить как философствование.

Самый первый момент, который необходимо зафиксировать и отметить, что все, что мы знаем или представляем себе про философию, представляет собой некий разговор и размышление. Размышление вслух или имитация размышления, записанная в тексте, рассуждение даже – не размышление, а рассуждение. И в этом смысле философия попадает в состав очень большого числа разных других разговоров, размышлений и рассуждений. При этом смысл разговоров и рассуждений определяется тем, насколько они содержательные, т.е. грубо говоря, о чем разговаривают и о чем рассуждают. Если мы разговариваем о том, что знаем или о том, что известно, то это ни в коем случае не может быть отнесено к разряду философствования. Если мы пытаемся рассуждать о том, что в принципе может быть оформлено как знание, или оформлено как знание, но мы этого не знаем – то это тоже не может быть отнесено к разряду философствования. Разговор и рассуждение, которое может характеризоваться как философское, всегда находится на какой-то границе знания. Когда мы оказываемся в ситуации, когда мы чего-то не знаем или у нас недостаточно знания об этом, но, тем не менее, по каким-то причинам эта тема, эта область требует нашего к себе внимания, в этом месте может начаться философское рассуждение, философский разговор. Поэтому первую часть текста, который я разослал накануне этой лекции, я назвал «иллюзия знания».

Мне этот кусок, такая подтема про иллюзию знания, иллюзорность пребывания человека в знании очень важен, потому что на сегодняшний день мы имеем дело с очень низким интересом к философской беседе. Я не знаю, как в других странах или в других культурах, но в Беларуси, когда начинается философствование или мы сталкиваемся с этим где-то, то обнаруживаем, что большая часть слушателей, участников разговора к этому абсолютно безразлична или даже враждебно настроена. Откуда берется эта враждебность или, в мягком случае, безразличие? Оно берется оттого, что современные люди пребывают в иллюзии знания. Они думают, что если они чего-то не знают, то обязательно есть где-то люди, которые это знают. Поэтому незачем философствовать, незачем рассуждать, незачем говорить, нужно просто обратиться к знающему человеку, и он расскажет. Расскажет в совершенно другом жанре и в другом типе говорения, не таком, как философское.

Я надеюсь, что даже из этого небольшого фрагмента говорения и из того кусочка текста, который вы получили, сама ситуация, это затруднение – они понятны. Потому что – как выглядит философское рассуждение или философский разговор? – констатируется, что все участвующие в разговоре, принимающие участие в рассуждении имеют очень смутное представление о теме рассуждения. Именно это выступает мотивацией к тому, чтобы начать философствовать. Мы начинаем рассуждать о том, чего не знаем. А если кто-то из присутствующих думает, что он знает или, по крайней мере, подозревает, что кто-то об этом знает, то тогда такое рассуждение с презумпцией незнания выглядит глупым. Только безумные люди или люди с не очень хорошо организованным умом могут говорить о том, чего не знают. И согласитесь, что большинство безумцев или умалишенных – по крайней мере, в обыденном восприятии – это люди, которые говорят о том, чего не знают. Но к этому же разряду относятся и философы, и философствование относится как раз к говорению о том, чего никто не знает. И именно это заставляет выходить людей в эту особую область, особую сферу деятельности и мышления, которую мы называем философией. В этом смысле, это противоречие – с одной стороны между знанием и тем, что является содержанием философского рассуждения, философского разговора, и противоречие между тем, что обычно понимается под умом и опять же философским рассуждением – оно и задает такую очень сложную, проблемную сферу или зону существования философии.

Итак, философы говорят о том, чего не знают, рассуждают об этом, а нормальные люди, умные люди никогда не говорят о том, чего не знают. О том, о чем не знают, надо молчать. Соответственно, любая такая ситуация философствования воспринимается как ненормальная, как некое безумие. Между прочим, так было всегда, и если люди, которые интересуются философией, знают немного античную философию, то они знают и о том, что происходило с человеком, который, скажем так, первым стал называть себя философом – с Сократом. Его преследовали именно за то, что он приходил как все порядочные афиняне на агору – публичное место – и начинал рассуждать о том, чего не знает, и тем самым, по мнению афинских обывателей, развращал молодежь. Молодежь должна заниматься приложением ума к практической, повседневной жизни и деятельности. Нужно напрягать ум или пользоваться знанием для того, чтобы делать вино, управлять кораблями, вести торговлю или еще что-нибудь, но ни в коем случае не тратить время попусту, обмусоливая то, чего никто не знает. Сократ же занимался именно этим, т.е. даже сам по себе сократический метод – майевтика – таким образом и выглядит. Сократ подходил к какому-нибудь человеку и спрашивал у него какую-нибудь простейшую вещь. Например: что есть красота? Ну, и человек ему говорил: «Кто же этого не знает?». Собственно обыденные, простейшие слова, которые употребляют люди, всегда наполнены каким-то таким само собой разумеющимся смыслом и содержанием. Там нечего размышлять, когда мы употребляем общеизвестные слова, мы знаем, что за этим стоит. Все об этом как бы должны знать. Сократ усомневал то, что говорилось по поводу этих обыденных вещей, и с этого начинался какой-то очень странный разговор. По крайней мере, разговор, связанный с длительным состоянием удивления у говорящих. Это удивление, или философское удивление, есть один из признаков философского разговора и этого метода философского разговора, философского рассуждения, который изобрел Сократ – майевтики. Нужно было вызвать у собеседника удивление, но при этом, я так думаю, что до того как вызвать это удивление у собеседника, Сократ сам удивлялся. И это тоже выступало для него таким мотивом выхода на площадь, на рынок, на агору и к началу разговора.

Зачем, собственно, человек выходит и начинает говорить о том, чего не знает? Сократ тоже задумывался об этих вещах, поэтому он придумал еще одну такую штуку для оправдания своих действий, он говорил: «Вот этим, чем он занимается, могут заниматься только досужие люди». Люди, имеющие досуг, не обремененные практическими задачами и не участвующие в том, чтобы производить зерно, стричь овец, делать амфоры, статуи или еще что-нибудь. Человек, у которого нет бытовых и практических задач (практических в плане повседневной жизни). Человек, которому нечего есть, занят – он должен добывать себе еду. Человек, у которого не обеспечена еда на зиму или кров, или еще какие-либо потребности тоже занят, ему некогда заниматься досужими рассуждениями и разговорами, он должен обеспечивать себе, своей семье, своим согражданам эти потребности. Поэтому каждый человек, включенный в практическую деятельность, с точки зрения Сократа (по крайней мере, в описании Платона), естественно, не мог и не имел склонности заниматься философствованиями. И только человек, который был совершенно не обременен ничем, имел досуг – он и мог заниматься вот этим.

Соответственно, кто мог относиться к таким людям, которые имеют досуг, кто мог заниматься философией в те времена? Это были дети, времяпрепровождение которых по-гречески так и называлось – досУг или дОсуг (как там правильно ударение ставиться по-гречески?). Но мы знаем это слово в другом звучании – школа. Собственно, слово «школа» это и есть «детский досуг». Итак, дети могли заниматься этим, ну, или некоторая часть детей, вполне подросших, чтобы в полной мере владеть языком, но еще не ставших взрослыми, чтобы обременять себя какими-то задачами, потребностями практической жизни. Другая группа населения древних Афин, которая имела досуг для того, чтобы заниматься такого рода рассуждениями и разговорами – это, конечно же, аристократия, т.е. люди, на которых работали другие и которые имели достаточно всего для жизни, чтобы не иметь практических задач. Время от времени аристократию мобилизовывали на войну, когда возникала угроза государству, они шли воевать, в перерывах между войнами они немного посвящали времени упражнениям военным, а все остальное время они были свободны и могли посвятить себя этому. И была еще одна категория людей в древних Афинах – это особого рода маргиналы, которые не были аристократами, поэтому не имели обеспечения своей жизни, но, тем не менее, имели настолько низкие потребности, что могли себе позволить не обременяться добыванием хлеба насущного и т.д. Характерным представителем этой последней группы был не только сам Сократ, но люди, которые попытались взять этот аспект у Сократа в его жизни, и возвели его в принцип. Они называли себя киниками. Киниками – от места, где они собирались, Киносарг – собачье место. Когда их дразнили по этому месту собаками, они со своеобразной гордостью приняли это название – кинос. И стали сами себя называть собаками. Типичным представителем этих киников был внучатый философ – ученик ученика Сократа – Диоген, который сознательно ограничивал свои потребности до полного минимума, чтобы иметь досуг вести философские разговоры и заниматься философским размышлением. Вот эти три группы людей, которые в Афинах культивировали философию, философские разговоры, философское размышление.

И к этим группам людей Сократ, во всяком случае, никак не мог причислить специальную категорию людей, которые назывались софистами. Софисты – это группа людей в Древней Греции. Сначала не в Афинах, они зародились в так называемой Великой Греции (Великая Греция – это Сицилия и юг Италии, там, где сейчас Калабрия), затем они распространились на ионийское побережье, которое сейчас у Турции, остатки могут наблюдать все посещающие турецкие курорты туристы, и затем они уже появились в континентальной Греции на полуострове и в Афинах. Это люди, которые зарабатывали себе на жизнь, имитируя умные разговоры и умные рассуждения. Софисты уже ко времени Сократа очень сильно дискредитировали мудрость, мудрствование, вот это досужее занятие разговорами и рассуждениями без знания об этом – настолько дискредитировали, что само упоминание софистов уже характеризовала человека как глупого и незнающего. И, тем не менее, может быть в силу отсутствия достаточного количества развлечений в Древней Греции, софистические упражнения пользовались определенной популярностью. Их приглашали точно так же как и гетер, музыкантов, поэтов, на всякие тусовки богатых людей, где они занимали присутствующих вот этими своими умствованиями. Поэтому, помимо того что, как я писал в тексте, у философии такие сложные и странные отношения со знанием и с практическим умом человека, со здравым рассудком, в самые древние времена у древнегреческих философов возникли напряжения с мудростью. Может быть, сами по себе по отношению к мудрости они бы и не возникали, если бы мудрость не препятствовала вести философские беседы, философские разговоры. Потому что если мы говорим, что философский разговор, философское рассуждение происходит в области, где никто ничего не знает, то если в этой компании появляется мудрец, то разговор не получается. Если никто ничего не знает, то в этом незнании участники философского разговора как бы равны. «Как бы», потому что там есть определенная доля неравенства и неравноправия, но пока она мне сейчас несущественна. Если в компанию затесался мудрец, то он точно не равен всем остальным. И тогда философский разговор из разговора одинаково незнающих темы рассуждения превращается в некое вещание мудреца на эту тему и слушание остальных.

В этом смысле то, что у нас сейчас с вами происходит, оно, конечно же, не является в полном смысле философским разговором, потому что оно напоминает софистическую ситуацию, когда один чего-то вещает, а другие с бумажками, конспектиками даже, чего-то себе помечают. Не дай Бог, если вы помечаете себе то, что потом выучите и будете использовать как знание. Хотя, при всем при том, я в моем говорении вынужден апеллировать к некому знанию, без этого никак нельзя, но об этом я тоже чуть позже скажу.

Итак, у философа странные и натянутые отношения со знанием, странные и натянутые отношения с умом, здравым смыслом и странные и натянутые отношения с мудростью, которая даже если не является знанием, а является, или, скажем, происходит, из откровения, интуиции, богатого жизненного опыта или еще чего-нибудь – она, тем не менее, мешает или препятствует ведению философского разговора и философского рассуждения в силу неравенства участвующих в разговоре по отношению к теме разговора. Соответственно, можно было бы разобрать последовательно, что происходило с этими самыми натяжками, этими странностями отношения философии с вот этими пока названными тремя сущностями: знанием, умом (или здравым смыслом), и мудростью. Во всяком случае, проблема знания: откуда оно берется, что оно означает, где у него границы и пределы? – это достаточно старая тема рефлексии самой философии. Философия так или иначе постоянно должна была иметь дело со знанием. Здесь придется еще один экскурс сделать в древнегреческую ситуацию философии. Я уже говорил о том, что Сократ был (по крайней мере, по преданию) первым человеком, который отказался от того, чтобы называться мудрецом, т.е. софистом (София – мудрость, и, соответственно, люди причастные к этой самой мудрости назывались в Греции софистами, вот этими болтунами, униками). Но помимо этих софистов были еще мудрецы, к которым греки относились с неким почтением. По крайней мере, была такая традиция: считать, что греческая культура закладывалась, кроме всего прочего, еще и семью мудрецами. Среди каковых называлось много человек, человек 12-14 разных имен, но, тем не менее, эта сакральная цифра семь обозначала эту первую когорту людей, которые порождали греческую мудрость. Одним из этих мудрецов, как правило, первым и, как правило, никогда не исключавшимся из списка семи, был Фалес. Фалес – человек, по легенде, по преданию учившийся у представителей более древних культур (как там рассказывается, он учился у египетских жрецов, у халдеев Вавилонии и у гимнософистов в Индии – кто такие гимнософисты, правда, никто не знает, но, тем не менее, он у них там чему-то учился). И Фалес был родоначальником, как потом это стали называть, ионийской школы философии, или милетской школы философии, которая занималась, или в основном интересовалась физикой, или природой вещей. Фюзис – как природа вещей. Природой, или первоначалами. Вот Фалес, а затем и его последователи из милетской школы – Анаксимандр и Анаксимен – рассказывали всякие басни, что в начале вещей, в природе вещей лежит некая одна субстанция. Среди субстанций этих могли называться вода, огонь, еще какая-нибудь ерундень, но, тем не менее, это называлось. Это порождало определенное знание, дальше последователи и ученики этих людей начинали всем рассказывать, что, например, в начале всего сущего лежит огонь. Или как второй после Фалеса, Анаксимандр – он говорил об апейроне. Что такое апейрон точно также никто не знает, примерно, как и про гимнософистов, но, по крайней мере, про апейрон можно рассуждать. Это хоть в какой-то степени попадает в разряд философствования, потому что это такая сущность, придуманная самим Анаксимандром, и поэтому она не ощущаема, не уловима, про нее можно рассуждать. Как потом Евклид с Демокритом придумали атом. Тоже никто не знает, что это такое, но, тем не менее, про это можно было рассуждать и целый период философии об этом рассуждали.

Сократ отказался и от этих вещей, несмотря на то, что милетская школа во главе с Фалесом называется философией, но она философией на самом деле не является. Потому что придуманное кем-то знание кладется в основу трансляции и дальше уже транслируется как знание. Потом, правда, приходит другой философ и опровергает это знание, но опровергает, не аргументируя, опровергает не каким-то легитимным путем, а просто выставляет вместо объявленной кем-то первопричины – или начала всех вещей – какую-то другую вещь. Сократ ничего этого не делал. И именно поэтому у нас есть все основания считать, что если уж мы рассуждаем про философию как таковую, то лучше начинать это самое философствование с Сократа, а не с тех как бы философских школ, которые были досократическими, в частности, эта школа милетских физиков. А уже с Сократа началась рефлексия вот этого самого знания. Потому что Сократ знал, что он не знает даже того, что он ничего не знает. Одна из этих самых максим древнегреческих мудрецов именно так и звучала: «Я знаю, что я ничего не знаю». Сократ усомневал даже это. И поэтому он действительно занимался вещами, которые ему не были известны, он их не знал и вынужден был рефлектировать. Соответственно, откуда берется знание, где оно кончается, на чем оно базируется и т.д.?

Затем я сразу бы перескочил целый ряд исторических этапов и говорил о Николае Кузанском, который в 15 веке, еще в период господствования полностью схоластической философии выдвину эту категорию и стал говорить о «знании о незнании» или об «ученом незнании». Он собственно и обозначил самым примитивным, самым простейшим способом эту ситуацию, обозначив сферу знания, или ограничив знание некой сферой. Он говорит о том, что каково бы не было исходное, первоначальное знание, эта сфера расширяется и важна на самом деле граница знания и незнания. И собственно, по мысли Кузанского и философ, а в последующем ученый, балансирует на этой самой границе и постоянно делает экскурсы в «незнание». Но для того чтобы заходить в эту сферу, зону «незнания» необходимо каким-то образом иметь карту, куда мы ходим, иметь «знание о незнании», знать, чего не знаешь. Собственно, у Николая Кузанского появляется по отношению к этой первой странности философии хоть какая-то схема, хоть какой-то путеводитель.

Что значит тогда – разговаривать философски, что значит философски рассуждать? Это рассуждать о том, что находится за границей этой сферы, попытаться, не имея знания, умозреть, что там за этим. Собственно вот такого рода умозрение по отношению к такого рода отношению к знанию долгое время, а, может быть, и на протяжении всей истории философии и фундировала, задавала то, чем занимаются философы: пытаются умом прозреть то, что находится за границей знания.

Затем здесь нужно было бы упомянуть, сформулировать другую вещь, связанную с продолжением этой темы, с обсуждением странности отношения философии и знания – это все, что связано с агностицизмом. Агностицизмом принято называть такую философскую установку, которая утверждает, что знание наше не только ограничено тем, что уже познано, что уже превращено в знание, но оно ограничено какой-то такой другой сферой, где лежит вообще непознаваемое. То есть до поры до времени мы можем расширять сферу знания как амебу такую, захватывать все большие и большие куски того, что являлось незнанием раньше, но есть нечто фундаментальное, принципиально недоступное знанию и познанию, к которому вообще нельзя приблизиться. Если философская установка Кузанского касалась только разграничения сферы знания и незнания, для того чтобы постоянно осуществлять экспансию в сферу незнания, то агностицизм кладет еще и другую границу.

Знание, конечно, может расти, мы много чего можем узнать и познавать, но есть то, чего мы познать ни в коем случае не можем. Ну, например, скажем, рожденная в недрах схоластической философии, эта установка говорила о том, что невозможно познать волю Бога, человеческому знанию невозможно приблизиться к абсолютному знанию, которое есть у Бога. Уже философский агностицизм 19-го века был более, наверное, примитивным, и в этом смысле они пытались вычленить какие-то такие вещи в незнаемом, которые точно не поддаются познанию. Ну, например, психо-физическая или психо-физиологическая проблема. Это была тема достаточно многочисленных спекуляций философских, квазифилософских и квазинаучных спекуляций в 19-м веке, когда говорилось, что мы не можем заглянуть в душу человека, поэтому то, что происходит в психическом мире других людей, закрыто от знания вообще. И вообще: что находится в этой самой психической сфере, неизвестно. Упоминавшиеся мною в этом тексте, который я раздавал, деятели 19-го века, в частности, Эмиль Дюбуа-Реймон или Эрнст Геккель – можно назвать массу других имен подобных – они постоянно занимались выяснением отношений. Ну, например, Дюбуа-Реймон обозначает целый ряд вещей, которые, с его точки зрения, никогда не будут познаны, о них никогда у человека не будет знания. На что Эрнст Геккель, наоборот, прописывает мировые загадки, ставя задачу на познание. Фактически, делает одну из первых научных программ, таких отрефлектированных научных программ, куда должна осуществляться экспансия знания.

Затем эта проблематика, которая была задана еще Кузанским по отношению к ученому незнанию, вообще переходит в зону или сферу науки и становится предметом научной методологии. И тогда эта часть, которой раньше с удовольствием и интересом занимались многие философы, перешла в область научной методологии и построения научных программ. «Ученое незнание» или «знание о незнании» стало способом, с помощью которого прозревается вот эта вот окружающая сферу знания область, где мы не знаем, там прокладываются определенные маршруты и карты и в эту сферу устремляется человеческая активность. Но активность не разговаривательная, как философия, не рассуждательная, а какая-то деятельная активность. Потом уже в более поздние времена Карл Поппер описал даже путь, в такой четырехчастной схеме по этому поводу. Он говорит о сфере незнаемого как о проблеме.

Ну, здесь я немного пропустил – там в тексте, по-моему (если я правильно помню, что я хотел написать и что я написал) упоминается Николай Гартман с его апоретикой. Николай Гартман, понимал, что вот это балансирование на грани знания и незнания есть постоянное состояние философии. И собственно философия существует до тех пор, пока длится само это балансирование на границе знания и незнания. Состояние балансирования, если оно сформулировано, мы можем называть проблемой или считать проблемой философской, научной или какой-то еще проблемой. Поэтому философия древних греков питалась разного рода проблемками, которые набросали несколько поколений софистов. Они придумали всякого рода интеллектуальные заморочки, которые называли апориями. И теми средствами, которыми располагала культура мышления Древней Греции, эти заморочки – или апории – разрешены быть не могли. И пока люди не утрачивали интерес к их обсуждению, они находились в состоянии такого квазифилософского обсуждения. Так вот, Николай Гартман, рефлектируя эти вещи, задумал снабдить философию и науку специальными средствами работы с проблемами, дления проблем и т.д. Поэтому выдвигал задачу построения специальной философской дисциплины – апоретики. Но это я к тому, что Карл Поппер обозначал свою четырехчастную схему работы с незнаемым таким образом, что первоначальная проблема стимулирует выработку некоторых предварительных теорий или гипотез, если так огрубить слегка, затем идет наработка эмпирического, фактического материала под доказательство этих гипотез, потом наступает критическая фаза отношения к аргументативной части этих гипотез и после этого порождается новая проблема и таким образом, само по себе освоение знания – превращение незнания в знание – оно приобретает некоторую длительность.

До поры до времени люди, балансировавшие на границе знаемого и незнаемого, напрягались и могли заглянуть за эту границу и тем самым, заглянув туда, превращали это в знаемое, но само по себе это действие познавательное не разворачивалось. Оно было свернутым актом. Поэтому долгое время деятельность ученых была эзотерической, сакрализованной, когда предполагалось, что только гении, прозревая своим гениальным умом сферу незнаемого, получают это самое знание. Ко времени Поппера развитая наука уже имела развертку этого акта, поэтому то, что раньше выглядело каким-то актом – вот мы не знали, не знали, не знали, а вот я уже знаю и всем расскажу – то дальше у Поппера (а на самом деле еще до Поппера это дело описано было, научный метод начали разрабатывать практически сразу с возникновением науки) процедура или деятельность по приобретению знания была определенным образом прописана и эта длительность была осваиваема отдельными людьми или научными коллективами. Поэтому метод познания, способ познания, зафиксированный методологией познания, не отменял балансирование на грани знания-незнания, а фактически его разворачивал. Разворачивал в некий порядок действий и этот порядок действий следовало освоить и двигаться дальше, балансируя на границе между знаемым и незнаемым.

Это то, как некоторые философы рефлектировали странность отношений между философией и знанием. Точно также эта странность, заморочка философская – взаимоотношения философствования, философского рассуждения, философского разговора с практическим умом – тоже всегда беспокоила философов. По крайней мере, еще со времен Платона эта тема достаточно интенсивно обсуждалась, но она, в общем, так или иначе обсуждаясь, не выходила за рамки того, что формулировал, согласно Платону, сам Сократ: «практический ум мешает философствованию». Практический в любом смысле, даже в смысле эмпирического какого-то познания, чувственно-эмпирического познания. Поэтому известна эта схоластическая басня, которая приписывается разным философам. Я ее впервые услышал по отношению к Ансельму Кентерберийскому, который рассуждал о том, чего не знает со своим ученым приятелем, в частности, они не знали, есть ли у крота зрение. Когда нефилософски настроенный монах предложил им живого крота, чтобы они посмотрели, есть ли у крота зрение и перестали говорить глупости, то монах получил посохом от Ансельма Кентерберийского с приговариванием, что их интересует принципиальный крот и принципиальное зрение, а не эмпирический, практический крот, у которого это зрение может быть, а может не быть, но их, философов, это нисколько не колышет. Честно говоря, эта басня очень хорошо иллюстрирует взаимоотношение философского разговора и философствующих рассуждателей и большую часть людей, которые к этому не склонны. Действительно, с точки зрения нормального садовника или монаха эти философы занимаются глупостями какими-то. Вместо того, чтобы посмотреть и проверить, они рассуждают и разговаривают на эту тему. Но нужно сказать, что я, по большому счету, сильно симпатизирую этому садовнику, этому человеку, который предложил прекратить глупый разговор схоластов, потому что на самом деле это не философия. Это симуляция. Мы можем, собравшись любым составом людей, скажем, два человека, двадцать человек, двести человек покрыть совместной своей памятью определенную зону знания. Мы чего-то знаем все вместе. И, конечно же, эта маленькая зона, которую мы все вместе – два, двадцать или двести человек – знаем, не сопоставима с той сферой знания, которая уже сегодня существует. Или «третьим миром», как его называл Поппер, миром знаний. Он существует. И мы можем пытаться говорить не о том, о чем мы сами знаем, а о том, чего мы не знаем. Но если мы говорим о том, чего мы не знаем, но это уже как знание существует где-то в книжках, вещах или еще где-нибудь, это не философия. Это псевдо-, квази- , как хотите, философия. Философия начинается только вот здесь, там, где мы действительно выходим за границы знания.

Т.В. – А как же тогда с Сократом, который спрашивал, что такое красота? Ведь какое-то знание было у того, кто очевидности рассказывал про то, что это такое?

В.М. – Ну, он поэтому и спрашивал, чтобы проблематизировать или фальсифицировть.

Т.В. – Так любое знание можно проблематизировать.

В.М. – Любое.

Т.В. – Тогда в чем разница – выход на границу или работа с тем знанием, которое есть, его фальсификация?

В.М. – Любое, но опять же, находясь здесь. Если мы действительно находим или выходим на границу, где дальше знания нет.

Т.В. – Как это определить, непонятно.

В.М. – А для этого надо освоить введение в философию. Выучить все, что знает человечество. Так учил товарищ Ленин: «коммунистом можно стать, только освоив багаж знаний, накопленный человечеством».

Д.Г. – Это ж многознание получается.

В.М. – Да. Но изобретение велосипедов никогда не считалось достойным занятием, ни для кого, даже для философов.

Т.В. – Ведь можно говорить, что разговор о красоте и проблематизация очевидного представления о красоте – это тоже изобретение велосипеда. Зачем заново обсуждать, если это и так всем понятно?

В.М. – Сократу было проще. Сократ жил в те годы, когда эстетику в афинских ВУЗах не преподавали. Поэтому он апеллировал к обыденному сознанию, в котором знание очень тонко и поверхностно, минимально. На сегодняшний день, если вы выйдете на площадь рыночную – где у нас площадь рыночная? – на Динамо, например, и начнете спрашивать у тусующихся там зевак, что такое красота, вы не начнете философствовать. Потому что для того чтобы это спрашивать, нужно выйти в то место, где люди все знают про эстетику, проблематизировать можно только с ними. Поэтому на самом деле сфера применимости философского разговора и философского рассуждения на сегодняшний день намного меньше, чем во времена Сократа. Т.е. с одной стороны она, конечно же, на самом деле широка, потому что, чем дальше расширяется сфера знания, тем в большей степени мы выходим на незнание. Но с другой стороны, чтобы туда добраться, нужно пройти путь, миновать всех тех профанов, незнающих чего-то в этой сфере знания, чтобы дойти до тех, которые что-то освоили, и начинать разговаривать там. Поэтому количество людей, с которыми можно философствовать сегодня и в древние времена принципиально разное. Даже не количество как таковое, а соотношение. Почему я говорил, что мне важна иллюзия знания, потому что большинство сегодняшних людей пребывают в этой самой иллюзии. Греческие собеседники Сократа академиев не кончали, их еще тогда не было, поэтому каждый из них фактически покрывал то наличное знание человечества об этих вещах, о которых рассуждал Сократ, в этом смысле почти любой житель Афин, если он не был дебилом полным, был пригоден к философскому разговору. Сегодня это не так.

Вопрос: Зачем вообще нужно это балансирование на границе знания и незнания?

В.М. – Само по себе это, конечно, не нужно. Именно поэтому философией не могут заниматься любые люди, которые просто стремятся к знанию ради знания как такового и стремятся выходить на незнание. Просто появляются ситуации, в которых мы оказываемся и которые требуют от нас каких-то решений, поступков, действий. А эти поступки, решения и действия никак не обеспечены знанием. Ну, скажем, приходит к Вам молодой человек на первом курсе, познакомился и тут же делает Вам предложение руки и сердца. Ваши действия? Ну, вообще-то, Вы начинаете об этом говорить… сама с собой, с подружками. Потому что мы часто оказываемся в ситуации, когда мы чего-то не знаем и нам об этом надо говорить. Другого способа у нас нет. Человек существо говорящее и рассуждающее, когда мы сталкиваемся с тем, чего не знаем, мы об этом говорим. Есть правда люди, которые даже  и в  этих ситуациях не говорят, они просто придумывают себе какой-то фантом и действуют исходя из фантома. Или пытаются вместо фантома заимствовать прошлое знание из прошлых ситуаций.

Я воспользуюсь Вашим вопросом, чтобы перейти к другому аспекту отношений, а именно, аспекту отношения философии и здравого смысла, или практического ума. Потому что человек сталкивается с разного рода трудностями в своей жизни, своей деятельности, в том числе и с трудностями типа того, а как сделать это и то. У него возникают практические потребности. Надо накопить денег, чтобы купить квартиру, нужно выяснить, в какую школу отдавать ребенка, пришло время поступать в институт, нужно выяснить куда, чего и т.д. Для этого существует здравый смысл, практический ум. Он порождает целую кучу, скажем так, достойных, с точки зрения очень многих людей, затруднений и вопросов. Ставит перед нами разные задачи. И, решая эти задачи, мы напрягаем свой ум. А философия вот в этом месте ну совершенно никак нам помочь не может. Если вы спрашиваете у философа: «А в какой ВУЗ мне подать документы и пойти учиться?», философ скорее всего вас спросит: «А зачем вообще учиться? Дают ли в высшем учебном заведении образование?» Вам эти вопросы такого размыслительного, рассуждательного порядка совершенно никак не помогут определиться с тем, а куда поступать. Где взять деньги? Выходить или не выходить замуж? А если выходить, то сколько раз? и т.д. Поэтому для людей со здравым смыслом и умом такого рода философские рассуждения и философские разговоры кажутся бессмысленными. А употреблять ум надо для решения достойных задач. И, уже с развитием общественных отношений целый ряд как бы обученных философов начали пересматривать эти установки, когда рассуждение ради рассуждения, разговор о незнаемом как способ ответа человека на столкновение с незнаемым стали рассматриваться как глупые занятия, а философия должна была быть обращена на пользу дела, утилизирована определенным образом. Ну, и опять же я не буду повторяться, в тексте у меня бегло, точками обозначен целый ряд людей, которые пытались философию переиначить в этом направлении. Ну, к первым людям такого рода я отнес Томаса Рида – шотландского священника, который, живя в такой прагматичной протестантской Шотландии, вполне в духе капитализма попытался направить философию в это русло. Затем, как я уже там писал, этим занимались очень многие люди, включая утилитаристов, последователей философии прагматизма, которые этим же фактически занимаются, и, наверное, наиболее яркой фигурой в этом отношении может быть Маркс, который, с уже упоминавшимся там текстом тезисов о Фейербахе, ставил задачу для философов, что нужно преобразовывать мир. В этом смысле это тоже ограничение философии рассуждающей, разговаривающей, а постановка перед ней практической задачи. Тогда философия как таковая начинает рассматриваться как занятие недостойное, а ответвление или, скажем так, инобытие философии, как, например, методологии истории или методологии социального действия, или методологии еще чего-нибудь тогда начинают рассматриваться как достойные занятия, приносящие людям пользу и, соответственно, хорошие занятия. Тогда как философия пытается постоянно вырваться из этих прагматических рамок и, несмотря на все попытки ее туда засунуть, она всякий раз оттуда выскальзывает. Выскальзывает именно потому, что….

А.М. – Владимир Владимирович, Вы про кого говорите? Философия выскакивает? Это про кого, это что такое?

В.М. – Ну, я сейчас еще дойду, потому что это еще одна из наших тем сегодняшних про того, кто это. Сейчас я говорю еще в обобщенном виде про философию как таковую. Или про наличную у людей необходимость – я не говорю потребность, потребности, наверное, такой нет – сталкиваясь с тем, что неизвестно, с незнаемым, сталкиваясь с необходимостью, начинать об этом говорить с другими людьми. Опять же опаздывать не надо. Я поэтому говорю, что философия – это нечто разговаривающее и рассуждающее. У людей время от времени такая необходимость возникает. И вот философы – это те, которые отвечают на эту необходимость.

А.М. – Можно еще один вопрос?

В.В. – Сейчас, по очереди.

Вопрос: Скажите, пожалуйста, тогда знаемое – это для одного конкретного человека или для общества?

В.М. – Ну, я это уже сказал вроде. Дело не в конкретном человеке и даже не в обществе, а скорее в сфере знания. Ноосфере, если хотите, человечестве, если хотите.

А.М. – Владимир Владимирович, вот Вы говорили про мышление, о незнаемом и т.д. Возможно, Вы об этом уже говорили, но я хочу уточнить, а как насчет интенциональности мышления и философского размышления? Если философия – это размышление о незнаемом, то я, вообще, не представляю места мышления на схеме мыследеятельности, т.е. есть там связь с нижними уровнями или нету? Как это объяснить в данном случае? Каков путь интенциональности в данном случае?

В.М. – Про интенциональность я сам пока ничего не знаю, потому что, как известно, к лекциям лектор начинает готовиться на неделю раньше тех, кто ее слушает. Они потом к экзаменам готовятся. Я еще не дошел до интенциональности, поэтому я про это говорить не буду. Есть знание какое-то знание такое, у Гуссерля ли, или еще у кого-нибудь, про интенциональность, мышление, еще что-то такое, но меня это сейчас не колышет. Меня сейчас волнуют более простые какие-то вещи, необходимые для понимания.

Т.В. – По-моему, про мышление пока еще не говорили ничего.

В.М. – Да, и про мышление я пока еще ничего не говорил.

Т.В. – Речь шла о философствовании.

А.М. – Вопрос про знание и незнание, как вы это понимаете. Я для себя, например, выстраиваю такую очень хорошую модель: есть мышление по поводу знания, и мышление по поводу незнания. Связаны они между собой деятельностью: то есть, есть деятельность с чем-то, что мы знаем, и есть деятельность с тем, про что мы не знаем, и тогда нужно мышление. В этом смысле мышление получается функциональным местом в деятельности.

В.М. – Красиво. Наверное, оно все так и есть.

А.М. – Тогда непонятно, за что вы тут Маркса «сливали»…

В.М. – А про это я еще скажу. Ты читал текст вообще? Там и про Маркса сказано, почему я его начал «сливать». Про это чуть позже. Но про деятельность я точно также в словаре еще не посмотрел, что это такое, поэтому ничего не могу тебе сказать.

Я.К. – Про деятельность Вы сами написали.

В.М. – Да? Вот почитайте обязательно.

Так, на чем я вообще остановился? Я остановился на том, что философия постоянно вырывается из вот этих практических рамок и постоянно попадает в зону без-умия.

А.М. – Опять ничего не понятно. Какая философия? Откуда она взялась?

В.М. – Та философия, про которую я сейчас говорю.

А.М. – Что это?

В.М. – Я начинаю сначала: у философии странные отношения со знанием.

А.М. – Это вот кто говорит?

В.М. – Это говорю я. Пока.

А.М. – Кто?

В.М. – Который еще ничего не знает про философию.

А.М. – И при этом говорите…

В.М. – Ну, конечно. Я ничего пока не знаю ни про знание, ни про философию. Если бы я про это знал, я говорил бы совершенно не философски. Я бы об этом не рассуждал. Я бы тебя учил этому. Вот ты иди в свою фирму сейчас и учи людей управлять знаниями.

А.М. – Я Вас сейчас спрашиваю как человека, который что-то понимает про незнание.

В.М. – Вот подожди. Меня знание мое сейчас очень мало волнует. Яська сказала: Вы сами написали про деятельность. Я говорю: я? Иди читай, что там написано. На хрена мне рассуждать и говорить о том, что я уже написал?

А.М. – Подождите, я спрашиваю Вас о философии: философия она такая, она сякая…

В.М. – Философия сейчас существует в моем рассуждении.

А.М. – То есть безотносительно к самому рассуждению.

В.М. – Нет, относительно. Она в нем существует.

А.М. – Но она как-то сопротивляется вашему рассуждению?

В.М. – Нет, это рассуждение сопротивляется философии, оно хочет ее вытолкнуть. То есть я сам постоянно нахожусь в соблазне, в искушении знания. Ну, например, я выхожу сюда, у меня есть написанный текст. Я ж пришел лекцию читать, почему бы мне близко к тексту, своими словами не пересказать вам то, что здесь написано?

А.М. – И что?

В.М. – А я запрещаю себе это делать. Философия существует в говорении и рассуждении.

А.М. – Понимаете, когда у Сократа спрашивали: «чего это ты тут выпендриваешься», он говорил: «понимаете, у меня на плече сидит демиург и шепчет мне…»

В.М. – Не демиург, а демон.

А.М. – Какая разница.

В.М. – Нет уж, демиург – это совсем другая штука. Поэтому если уж ты переходишь в область знания, то называй демиурга демиургом, а демона демоном. Вообще, это был даймоний.

А.М. – Ну, ладно. Поскольку ему там кто-то шептал, то ему можно было верить…

В.М. – Вот обрати внимание: если ты помнишь про даймония Сократа, то эта падла никогда не говорила ему, что делать. Она в лучшем случае предостерегала Сократа от того, чтобы он что-то не делал. Вот я в этом смысле тоже имею своего даймония, я поймал этого даймония лет 20 назад.

А.М. – Вот, ну так научите.

В.М. – Ни фига себе, научите. Но дальше, опять – у меня с ним натянутые отношения. Я у него спрашиваю: «что делать?» – он молчит, зараза. И только когда я соберусь чего-нибудь делать, он говорит: «не надо». И я потом всем рассказываю: не надо. А мне говорят: «а что же делать?» Я говорю: «не знаю». У меня это, понимаешь, трагедия всей жизни.

А.М. – Ну, тут какой-то просто жуткий субстанционализм и натурализм…

В.М. – Слушай, иди отсюда. В следующий четверг ты мне все расскажешь.

А.М. – Ну, подождите, я у Вас хочу узнать, откуда у Вас берется про философию…

В.М. – Это вредно. Вот узнавать у меня чего-то – вредно. Я ведь могу поддаться соблазну и рассказать, как оно есть на самом деле.

А.М. – Ну, вот меня это и интересует: когда вы говорите, что философия что-то там делает…

А.Ш. – Андрей, не получиться, я пробовал спрашивать.

А.М. – У Вас просто не хватает настойчивости.

В.М. – Коллеги, прошу рассматривать это как неожиданную паузу. Послушаем и дальше продолжим.

А.М. – Нет, ну это же вопрос, и он предполагает ответ. Откуда вообще вот эта сама риторическая форма: что-то делает то-то. Так говорил Хайдеггер и многие другие. За философию кто-то говорил. Утробное говорение такое.

В.М. – Ну, и что?

А.М. – Я призываю тогда: либо это как-то убрать, либо разбирать основания.

В.М. – Интересно, почему Хайдеггеру можно, а мне нет?

А.М. – Так Хайдеггер был дурак и фашист.

В.М. – А я чем хуже Хайдеггера?

А.М. – Вы методолог, это гораздо круче.

В.М. – Круче… У меня лекции называются «Введение в философию». Садись, два. Я сейчас ввожу людей в философию.

А.М. – Так без основания! Безосновательность высказываний от методолога мы не потерпим! Откуда берутся эти риторические формы?

В.М. – Методология в 21-м веке столкнулась с рядом трудностей. И эти трудности можно описать простейшим образом так: никто из методологов, выучивших программу ГП, не знает, что делать сегодня. И завтра. Они знают про 330 лет вперед. Все знают, но никто не знает, что делать сейчас. Как отвечают на это люди, которых я уважаю? Они начинают об этом рассуждать. Они приходят в какой-нибудь коллектив, где с ними готовы про это говорить, и начинают про это рассуждать. И вот это вот рассуждение в тот момент, когда надо что-то делать, а ты не знаешь, что делать, я и называю философией, филосовствованием.

Ну что, продолжим. Я тогда сейчас, проскакивая целый ряд вещей, тем более, что они как-то были обозначены вот в этом кусочке спора с Мирошниченко, вернусь к последовательности, которую я намечал себе сегодня для этой лекции. А в этой последовательности зафиксирован дополнительный вопрос: он у меня звучит, как право судить об ошибках, но этот кусочек начинается словами «вернемся к правомочности рассуждать о философии». Вот Мирошниченко считает Хайдеггера – как он его там назвал? – дураком и фашистом. Вообще, нет ни одного философа, которого кто-нибудь вроде Мирошниченко не обзывал бы всякими плохими словами. И если не обращать внимания на всякие коммунальные мотивы, типа: «Хайдеггер фашист» – почему вдруг он фашист?

А.М. – Он, между прочим, Гуссерля не пустил в университет!

В.М. – Он спасал Фрайбургский университет таким образом. Как умел, так и спасал.

А.М. – Вот почитайте Бурдье, книжечку…

В.М. – Слушай, Мирошниченко, ты был комсомольцем?

А.М. – Я больше не буду.

В.М. – Ага. Так о чем это я? А, да. О праве. Дело в том, что, действительно, нет ни одного человека, который мог бы сказать – вот так, безусловно – что он знает философию и с полным правом может говорить, что то, что он говорит, и есть философия. Несколько таких людей в истории философии встречается. Вот, в частности, вышеупомянутый Хайдеггер был таковым. При этом за некоторыми из этих людей даже человечество готово признать такое право. Например, такое право признается за Гегелем. Такое право признается за Кантом. Я уж не говорю о том, что философ как имя нарицательное, ставшее именем собственным, было закреплено за определенным человеком – за Аристотелем. И на протяжении более тысячи лет, когда произносилось имя собственное – «Философ» – все знали, о ком идет речь. Речь шла об Аристотеле. Поэтому за некоторыми говорящими о философии и от имени философии закреплено такое право.

Но еще больше людей в истории принимали на себя вот такое окаянство, такую наглость – говорить о философии и за философию. Я думаю, что если сегодня пойти в Минске и поискать – как это называется – единый классификатор профессий? – то вы обнаружите, что в классификаторе профессий города Минска очень много философов. Они даже трудоустроены соответствующим образом и работают на ставках философов. Спрашивается, могут ли они говорить от имени философии и рассказывать философию? Моя точка зрения на этот счет очень проста: философом нельзя работать, философа нельзя назначить. Но вообще, кто-то должен преподавать философию? Должен. Вот как знание – да. Философия – часть культуры, поэтому кто-то должен рассказывать о ней студентам. Но это не означает, что если человек преподает философию, то он философ в том же самом смысле, как человек преподающий математику – математик. Или, тут скорее подходит такая штука: если человек преподает литературу, то не факт, что он литератор, или писатель. Вот в философии примерно такая ситуация. И тогда: одно дело назначить человека преподавателем на кафедру философии и он приходит и начинает будущим специалистам по внешнеэкономической деятельности преподавать философию. Обычное дело. Но я объявляю лекции по введению в философию и сюда приходят люди. Добровольно. Сюда никто никого не гнал. И тогда вопрос правомочности моего говорения о философии встает достаточно остро.

Почему я могу говорить о философии? Я мог бы об этом долго рассуждать, но вот и в этом тексте, и вообще, я склонен обозначить то, что я про это понимаю. А понимаю я про это так, как исторически сложилось в моей биографии, что когда я подумал, порассуждал над 11-м тезисом, а точнее, про все тезисы Маркса о Фейербахе, и понял вот эту вещь: что не важно, правильна или неправильна постановка вопроса у Маркса о преобразовании мира, но важна часть фразы: «все прежние философы только объясняли мир, а задача состоит в том-то и том-то». Значит, то, чем занимались все предшествующие философы – есть ошибка. И вот я обращаю ваше внимание на вот эту часть. Только тот, кто в какой-то момент может сказать то же самое, что сказал Маркс в этом тезисе о Фейербахе – только тот попадает в ту точку, где он может начать философский разговор и философское рассуждение. Если я по какой-то причине, или по какому-то стечению обстоятельств, или по какой-то приобретенной наглости, выхожу в эту точку и говорю: все, кто философствовал до меня, ошибались, а я вам сейчас скажу – только это дает человеку право и является основанием начала философского говорения, философского рассуждения. Вот эта мысль – очень простая для произнесения, и, как мне кажется, очень трудная для понимания – задает для меня вот эту легитимацию говорения философии. Или как писал Платон про Сократа, когда ему необходимо было доказать, что его учитель имел право развращать афинскую молодежь – он писал апологию Сократа. Вот это обоснование права, легитимация, легитимация в юридическом смысле и собственно в философском – это апология. Вот то, что я могу сказать в свое оправдание, почему я могу объявить курс лекций или цикл докладов «Введение в философию» – это только потому, что я в какой-то момент времени, пусть и не очень большой кусок затрону всемирного значения содержания, но я могу сказать, что все предшествующие философы ошибались – только тогда я могу попасть в сферу философского разговора.

Все, кто рассказывает знание, или не знание, а взгляды других философов, или все, кто находится в сфере уже обсужденного, уже проговоренного, на это права не имеют. Поэтому философ – это такая достаточно уникальная фигура, в моем представлении о философии, и возникает она в кратковременной такой ситуации. Возникает она тогда, когда провозглашается некая гипотеза, некая истина, некая идея, из которой вытекает, что все предшествующие идеи и заявления про это были ошибочны. Соответственно, я думаю, что у каждого из известных в истории философов таких ситуаций в жизни было очень мало. А может быть, вообще, на любого философа достаточно одной такой ситуации. Но это как судья в Америке, или президент в Америке, или чемпион олимпийских игр. Однажды сделанное закрепляется на всю жизнь. В Америке, например, судьей называют не того, кто сидит на этой должности, а каждого, кто хотя бы раз был на этой должности, и дальше это за ним сохраняется. Точно также президент – ко всем отставным президентам в Америке обращаются «президент». Точно также как чемпион олимпийских игр. Другое дело – рекордсмен. Ты поставил рекорд, пришел кто-то другой, прыгнул дальше, плюнул выше – и рекорд побит. Рекордсменом можно быть только пока рекорд не побит. А вот чемпион олимпийских игр – за ним может быть закреплено название олимпиады, или год – но он чемпион. Так повелось еще с олимпиад Древней Греции. Соответственно, философов, исходя из такого подхода, очень и очень мало. Потому что, я уж не знаю, запрещал ли Хайдеггер Гуссерлю преподавать во Фрайбургском университете во времена фашизма, но, по крайней мере, вот это обстоятельство, что философом можно стать только получив кратковременно такую возможность – все мои предшественники ошибались – то это относится и к тому, кто тебя учил философии. И в этом смысле парадигма всей философии задается тремя поколениями первых греческих философов. Сократ провозгласил себя не мудрецом, но любителем мудрости, затем один из его учеников, или тех людей, кто его наслушался и был развращен – Платон – стал признанным в мире философом, и поскольку Сократ сам ничего не писал, то он понаписывал всего, и уже от его лица заявлял, что все предшествующие – физики, софисты и так далее – ошибались, потом появился человек, который считал себя учеником Платона, и заявил, что Платон, конечно же, ошибался. А раз ошибался Платон, то и все ошибались вместе с Платоном. И появился человек, за которым закрепилось слово «Философ» как имя собственное.

Но здесь мы попадаем в одну сферу, которую стоило бы обсудить, и она достойна рассуждения – это сфера взаимоотношений учителя и ученика вот в такого рода вещах, балансирующих на грани знаемого и незнаемого, и балансирующих на грани необходимости начинать разговаривать, не зная, и рассуждать о том, чего не знаем. И вот это отношение между учителем и учеником – оно достаточно проблематично. Потому что существуют философские школы, ну, или любые другие. Когда задается определенный подход, задается определенный тип знания, и дальше он начинает развиваться, транслироваться и т.д. Так вот, мое-то утверждение – если строго относится к тем тезисам, которые я заявляю – состоит в том, что ни один последователь философа философом быть не может. По определению. То есть, когда Маркс провозгласил относительность знания и с этими тезисами, о которых я уже говорил, и говорил  о том, что каждое знание определенным образом фундировано временем, эпохой и т.д., а последующие марксисты никак не проблематизировали и не опровергали знание, порожденное Марксом – то во всем марксизме не было больше ни одного философа. Они просто не выходили на границу, достигнутую самим Марксом. А это значит, что философия, как область, как специфический род занятий в принципе не транслируема. Философом можно стать, наверное, но никто не может научить другого философа. Можно научить знаниям, стереотипам, способам размышления, еще чему-нибудь, чем я владею. И в зависимости от способностей ученика это достигается в большей или меньшей степени, но тем не менее это может быть достигнуто. Но это не является порождающим нового философа. И поэтому каждый попадает в эту ситуацию, связанную с трансляцией и воспроизводством. И если я на сегодняшний день с полным правом могу заявить, что все предшествующие философы, а также ученые, психологи, педагоги, физики и лирики вместе взятые ошибались в своих представлениях о мышлении, представляя мышление как привязанное к какому-то сознательному отправлению, связывая мышление либо с психическим отправлением, либо с комбинаторикой, комплексированием или ассоциированием знаков и т.д., а не как некую надчеловеческую организованность, которая не может существовать без человека, но тем не менее не привязана к человеку – то я могу заявить об этом, фактически повторяя слова Учителя. Поэтому я здесь и приводил несколько тезисов относительно Георгия Петровича Щедровицкого, поминая всуе Шарикова, читавшего Каутского и не соглашавшегося ни с тем, ни с другим. Потому что если выходить в эту позицию, когда я с некоторой долей правомерности могу заниматься философским разговором и философских рассуждением, я должен сказать, что и мой учитель ошибался. Иначе, если я скажу: все предшествующие философы, за исключением Георгия Петровича Щедровицкого, ошибались – то я сам не попадаю в эту сферу, не попадаю в эту зону.

Когда-то в своем тексте про педагогику идеала я специально обсуждал эту еретическую составляющую любого учения такого типа. Потом уже, гораздо позже, я познакомился с аналогичными рассуждениями Альтшуллера, в области ТРИЗа, про это же, ну и здесь я опять попадаю в ту же самую ситуацию. И в этом смысле мне очень трудно сформулировать как раз этот момент, я, что называется, … чую, что он ошибался, но в чем именно, мне достаточно трудно сказать. Но, по крайней мере, мне хотя бы нужно выгородить зону вместе с учителем, с Георгием Петровичем Щедровицким, по этому поводу и зафиксировать несколько моментов, в чем ошибались все предшествующие философы.

Итак, ГП первым стал рассматривать мышление как деятельность. До него мышление рассматривали либо как психический процесс, или там индивидуальное отправление и функцию сознания, либо как комбинирование ассоциаций и идей. Что означает «мышление как деятельность» мы еще будем в одной из последующих лекций разбираться, далеко не скоро, я попробую об этом говорить. Точно так же, как и о том, что ГП первым стал говорить о технологии мышлении, или как о том, что требует разделения труда и тем самым точно оторвал мышление от отправлений индивидуального сознания. ГП ввел первым представление о коллективной мыследеятельности. Опять же, я подчеркиваю, что если ГП не был первым во всем этом, как тот, кто сказал «э», как Бобчинский и Добчинский – по крайней мере, вертясь в кружке его бывших учеников и последователей, я наслушался массу всяких историй, про то, что это не ГП первый сказал то-то или то-то, это сказал я, например, или Генисаретский, или Розин, или еще кто-нибудь – но дело вовсе не в этом. Потому что, может быть как методолог-изобретатель, ГП и не был непосредственным креативным автором многих идей. Но никто кроме ГП лучше не понимал места и значения этих вещей, а именно мышления как деятельности, мышления как технологии и мышления как коллективной деятельности, мыследеятельности.

ГП еще многие вещи понял первым. Опять же в той статье, которую Яська уже поминала, в философском словаре, мне приходилось говорить о системном подходе и о том, как системный подход, входя в современное мышление, в современную культуру, видоизменил отношение между разными типами мышления. Например, как системный подход, теория систем, видоизменила и подвинула математику в сфере современной культуры и мышления. Изменила ее место в системе культуры и мышления. Точно так же логики, ну и особенно онтологии. Потому что фактически теория систем сделала ненужными в принципе онтологические построения. И ГП первым перестал мыслить индивидуально, а создал машину мышления и стал мыслить посредством ее. При этом в ней, в этой машине, он занимал просто какое-то определенное место. Какое место и как – еще эту машину предстоит описывать – но тем не менее.

Но однако, все мои последующие годы рассуждений после смерти ГП, приводят меня к тому, что некоторых вещей он не до конца понимал или недооценивал. И у меня есть некоторая надежда, что в том числе и в цикле этих лекций, или в цикле докладов, я лучше сформулирую и сам пойму, чего меня в этом плане беспокоит. Меня в этом смысле беспокоит онтологизация мышления как деятельности, или введение категории мыследеятельности, и в этом смысле онтологические заморочки, проблемы, которые в связи с этим возникают, в частности то, что мы обсуждали в предшествующем сезоне нашего семинара как категорию игры, находящейся за пределами онтологической деятельности. Еще это касается – то, что меня напрягает – всего, что связано с индивидуальностью.

Но здесь я пока тормозну, и вот у меня в этом тексте, который вы читали, там есть следующий раздел, чуть-чуть обозначенный, о несуществовании основного вопроса философии. Дело вот в чем. Я уже говорил, что философию я не знаю. Философия – это такая вещь, которая за три без малого тысячелетия своего существования накопила столько ходов рассуждений, столько всяких ошметков знания, что вообще очень трудно выбраться за эти пределы и не повторяться. Вот насколько я знаю, особенно людей эрудированных в философии – стоит о чем-то заговорить, они сразу обнаружат, что про это уже кто-то говорил, и гораздо лучше, что все это уже написано и на самом деле обстоит совершенно иначе. В этом смысле постмодернизм, или постмодерн, независимо от того, чтобы ни говорили представители этого, скажем, времени, сами или про них и т.д. – представляет некую нашу ситуацию. Мы находимся в мире, где очень трудно найти что-то, про что еще никто не высказался, и что бы не было даже уже оспорено, и не высказано нечто противоположное, развивающее, дополняющее и т.д., и т.д. Но, тем не менее, существует иллюзия некой философии.

Ну, скажем, в советских ВУЗах учили, что учение Маркса всесильно, ибо оно верно, и поэтому есть такая философия, которой можно научить. И она правильная. А всё предшествующее – это как бы предистория этой философии, она ее формировала. Точно также существуют некоторые такие заходы и в каких-то других философиях. И есть такая иллюзия, что существует некая философия, как какая-то дисциплина, наподобие, например, физики. Или биологии. И поэтому, когда вы получаете диплом, где обозначено, что у вас такие-то оценки – по физкультуре, по пению, ну и по философии такая-то оценка. А раз ставятся оценки – значит, вообще есть некоторая цельность, есть про что говорить, и есть некоторые такие вещи, как, скажем, проблемы в физике, или в какой-то другой науке, и какие-то разворачивающиеся последовательно знания, которые можно проследить от момента возникновения и к сегодняшнему дню. Я говорю: это вранье. Такого ничего нет. Вот когда Маркс с Энгельсом и со всякими долдонами из диамата придумали основной вопрос философии, они, в общем, находились в русле других философских систем, где тоже придумывали основной вопрос философии, который решался всеми философами, передавая из рук в руки ошметки решения, чтобы последующие поколения решали это дальше и дальше. Они придумали (марксисты) что основной опрос философии связан в онтологическом плане с тем, что первично – яйцо или курица, как известно, а в гносеологическом плане – познаваем ли мир. То есть то, о чем я пытался говорить немного, затрагивая вопрос с агностицизмом.

Вот с этим никак нельзя согласиться. Дело в том, что философия – еще раз, возвращаясь к тому, что я уже говорил – это говорение и рассуждение о том, о чем нельзя не говорить и не рассуждать, о том, чего требует время, ситуация, в которой мы оказались. Поэтому, если нужно говорить об основном вопросе философии, то он – этот основной вопрос – имеет ограничения, временные и пространственные. Есть основные вопросы философии, которые задают разные философии. И они существуют с точностью до времени или до эпохи, которая вынуждает определенных людей рассуждать и разговаривать на эту тему. В этом смысле философский разговор и философское рассуждение не произвольны, они связаны с необходимостью, а эта необходимость, в свою очередь, связана с вызовами, если хотите, с необходимостью задаваемыми временем. Поэтому, в Беларуси в начале 21-го века философствовать можно только по узкому кругу вопросов. И этот узкий круг вопросов, может быть, в пределе даже один вопрос – должен быть сформулирован, обозначен, и он является – не основным – а просто философским вопросом. Поэтому, можно сколько угодно рассуждать о существовании или несуществовании, реальности или нереальности универсалий. Сколько угодно можно рассуждать, существует ли внешний мир, познаваем ли он и т.д. – и это все не будет философия, это будет квазифилософствование, имитирующее философские рассуждения того времени или той ситуации, в которой это было актуально. Здесь и сейчас, в Беларуси начала 21-го века, можно рассуждать философски – не долдонски, не квазифилософски, а именно философски – только об определенном круге вопросов, об определенном круге тем.

И поэтому, этот вопрос – основной или какой-то там сегодняшний философский вопрос – я пытался ставить, когда только приехал в Беларусь, и обнаружил, что, во-первых, все что я знаю, здесь не работает. Страна такая, что все мои знания псу под хвост. Я об этом знал, и даже об этом написал. Поэтому я в год своего переезда на постоянное место жительство в Беларусь обозначил: Беларусь как философская и методологическая проблема. Но там было далеко до формулировок. Хотя какие-то вещи там уже были заложены и сформулированы, мы будем еще к этому возвращаться. Я надеюсь, что когда-нибудь кто-нибудь из вас прочтет этот текст через вот этот фильтр, эту призму. Но – я говорю – бессмысленно рассуждать о Беларуси. Это как история про Бернара Клервосского, который, едучи из Парижа в Рим, на какую-то тусовку, связанную с очередным конфликтом между папой и императором, отвлекшись от своих размышлений вдруг увидел, что все его сопровождающие активно что-то обсуждают. Глаза горят, интонации заинтересованные. Он спрашивает – что вы обсуждаете? Да вот, говорят, мы ведь недавно проехали Женевское озеро, и оно произвело на нас такое впечатление, что мы уже много часов его обсуждаем. И что, сказал Бернар, вот эта сиюминутная природная фигня достойна того, чтобы это обсуждать? Так вот Беларусь как таковая, исходя из этих самых философских высот, сродни красотам Женевского озера, которое мы проехали и миновали. И перетирать и талдычить про эти красоты, когда эти красоты остались позади – да и то, были они или не были – что это по сравнению с тем, что достойно занимать ум Бернара из Клерво? – никакого значения не имеет. Так же и здесь. Да, Беларусь должна быть сформулирована в начале 21-го века – или в конце 20-го еще – как философская проблема, для того, чтобы о ней можно было рассуждать и говорить, потому что в противном случае говорить вообще не о чем. Но, с другой стороны, сама Беларусь, как проходящее и мимолетное явление посюстороннего мира не может стать темой и предметом философского размышления. Более того, я не знаю ни одного философа, который говорил бы о Беларуси как о философской и методологической проблеме, а значит, я просто-напросто лишаюсь возможности сказать, что все предшествующие философы относительно этого ошибались.

Вопрос: А Обдиролович?

В.М. – Ну, он наговорил кучу банальностей, которые до сих пор все повторяют. Я не могу сказать, что он философски об этом рассуждал. Поэтому у меня последний пункт, в котором стоит всего лишь одна строчка – название. Мышление и индивидуальность. Я буду говорить о Беларуси, конечно же, но собственно темой моего философского разговора и рассуждения на этот цикл докладов будут вот эти две вещи – мышление и индивидуальность. И вот относительно сочетания мышления и индивидуальности я мог бы говорить и о некоторых ошибках Георгия Петровича Щедровицкого, которые были им неосознанны, не разработаны и это приводило к целому ряду ошибочных действий и построений.

Что означает в данном случае индивидуальность? Вы знаете, есть такие вирусы в компьютерах, которые заставляют высвечиваться одну и ту же картинку, заставку. Какую бы кнопку вы не нажимали и что бы вы не делали – выскакивает это. Дело в том, что мышление до ГП рассматривалось постоянно неправильно, у меня будет наверное несколько лекций про это – про историю становления категории мышления в европейском же мышлении – каким образом она появлялась, через что проходили люди, формулируя мышление. Затем, об искусственном интеллекте нужно будет поговорить, нужно будет поговорить про машины мышления, технологии мышления и т.д. Но, в отличие от машин и воспроизводящейся техники, в мышлении и каких-то таких вещах мы имеем дело с неповторимостью. Принципиальной неповторимостью. Это точно также, когда мы говорим про незнание (в научном ли залоге, философском ли) когда мы строго говорим про незнание, то это незнание не у кого-то, одного человека или группы людей – это принципиальное незнание. Точно также, когда мы говорим про неповторимость, то мышление для своего производства, для своего функционирования требует неповторимости ситуации, принципиальной невоспроизводимости и неповторимости ситуации. Это противоречит многим представлениям про технологии, машины, интеллект, культуру, науку и т.д. и в этом смысле индивидуальность становиться одной из необходимых характеристик того вопроса, который сегодня с необходимостью требует философского разговора и философского размышления. При этом: индивидуальность, а не индивид, не личность. Именно индивидуальность, основной характеристикой которой является неповторимость. Поэтому мы можем говорить сегодня про индивидуальные ситуации, индивидуальные личности – потому что не каждая личность индивидуальна, про индивидуальные ходы, действия и т.д.

И вот, заканчивая сегодняшний доклад, я еще раз повторяю эти темы. На протяжении десяти этих докладов или лекций я буду разворачивать свои представления о том, как это происходило в истории на базе этих двух категорий: мышление и индивидуальность.

Собственно, теперь я должен сказать ритуальную фразу: вопросы, критика, отношение.

А.М. – У меня вопрос. Он у меня уже давно, но я держался. Вы выдвинули некоторые рамочки по отношению к тому, что такое философия. Ну, например, отсутствие каких-то догматических вопросов, отрицание предыдущей традиции и т.д. У меня такой вопрос: что есть философия: вот такое полагание философии или то, что потом будет укладываться в такое полагание философии? Условно говоря: вот я услышал то, что вы сказали, и составил алгоритм того, что есть философия. После этого я делаю ритуальные шаги: я говорю: то, что я буду сейчас говорить, противоречит всему, что было до этого в философии. Не потому, что реально противоречит, просто я так сказал. Ну и так далее. То есть я прописываю все сказанное в виде алгоритма и следую по этому пути. Означает ли это, что в дальнейшем я получу философию? То есть мой вопрос простой: что из здесь происходящих действий ваших – философия? Само полагание философии как некого объекта с рамками, либо то, что будет укладываться в дальнейшем в эти рамки?

В.М. – Вот, понимаешь, какая штука. Я уже – сколько? – пять лет не езжу в Москву. Ну, ездил пару раз, но это не те поездки, которые были раньше, когда я ездил скорее в ошметки ММК. Но вот последние мои поездки 2003-го года были связаны в том числе с серией обсуждений, докладов, приуроченных к очередному методологическому сборищу, в которых обсуждалось: а что же такое характеризует методологию, чего не было бы в других современных течениях, направлениях современной мысли? Перебирались разные варианты, и выяснилось, что нет ни одного наименования вещи, которая есть в методологии и которого не было бы вот в этих самых других направлениях и течениях современной мысли. Тогда спрашивается: стоит ли чего-то методология? Я убежден, что стоит, даже если все, что в ней есть, по отдельности встречается в каких-то других вещах. Дальше. У нас тут был спор и в этом семинаре в том числе: вообще, вот Поппер заслуживает к себе серьезного отношения или не заслуживает? Является ли он методологом, философом и т.д.? Потому что если взять любую книжку или статью Поппера, она, конечно, хороша, но сказать, что она выводит Поппера куда-то там на передний край – такого сказать нельзя. И тот же Хайдеггер. Что ни возьми у Хайдеггера – все его рассуждансы начинают со временем отдавать тягомотиной и графоманством. Что вообще делает человека философом? И вот я уже говорил, что первый пункт – это произнесение от первого лица первой части 11-го тезиса о Фейербахе. Когда я могу сказать, что все философы ошибались или занимались не тем – и вот, произнеся это, я попадаю в зону ответственности, окаянства за то, что будет сказано впоследствии. И дальше. Это мы обсуждали в прошлом сезоне на категории игры: мы говорили, что в игре нет операций, действий и даже, может быть, поступков. В игре есть попытки. И вот все последующее после этой ритуальной фразы есть попытка. Я не могу сказать, что попытка обязательно удастся. С одной стороны. С другой стороны, я говорю: вся моя жизнь есть такая попытка. И в этом смысле, то, что формулируется в этих лекциях, оно может быть сформулировано лучше, хуже, но я недалеко отхожу от того, что я делал все предшествующие годы, и буду заниматься еще столько лет, сколько мне Бог отведет. Но вот это произнесение вот этой вот штуки – наверное, я делаю это впервые в своей личной биографии. Дальше алгоритма нет. Почему я вынужден подчеркивать индивидуальность или неповторимость как один из главных атрибутов – даже субстанцию индивидуальности – она не позволяет вообще выйти на алгоритм. Там, где мы выходим на алгоритм, между прочим, в соответствии с Тьюрингом и Постом, мы попадаем в зону, окружающую сферу знания, как атмосфера окружает планету. Она остается единым целым со сферой знания. Мы сейчас фактически – особенно с достижениями методологии наук в 20-м веке – мы сейчас имеем сферу знания, окруженную вот этим предварительным знанием, и на сегодняшний день это привело к полному отуплению ученых. Им даже не надо гипотезы изобретать. У них есть программа, и они действуют в этих самых программах. Им даже мыслить не надо. Еще 50-60-е годы заложили все программные элементы биологии, микроботаники и еще лет на 50 хватит их прорабатывать, просто бездумно. Поэтому у биологов атрофируется мышление как таковое. Поэтому, все, что описывается машиной Поста – это алгоритмы. Там, где алгоритмы, там нет ничего нового. Соответственно, то, чем я здесь занимаюсь, алгоритмизировано быть, как минимум, не должно. А если сможет – значит, попытка не удалась. Буду прыгать второй раз. Я ответил?

А.М. – Я спрошу еще раз. Вот Вы задаете набор рамочек, а потом говорите: вот у меня такое отношение к ГП, а вот вроде я как бы должен от него отказаться. По нормам, которые я только что положил, я должен отказаться. И дальше делаете натужную попытку отказаться. И находите – раз так надо – находите два параметра, по которым у ГП якобы не все сказано. Игра и индивидуальность. И говорите – о, я нашел то, что соответствует этому параметру. Значит, философия состоялась, в дальнейшем мне есть о чем говорить. Сам этот ход не кажется вам слишком догматичным, методичным…

В.М. – Это ты мне расскажешь потом, ладно? В следующий четверг, или в ЖЖ какую-нибудь фигню напишешь. Детям своим будешь рассказывать про натужные попытки Мацкевича. Рассказывай. Я не нахожу. Еще вопросы.

Т.В. – С философским рассуждением вопрос. Мы его помещаем на границу знания и незнания. И это какое-то продвижение в сферу незнания, но это не получение знания. Правильно?

В.М. – Да, целью философского рассуждения и философской деятельности, в отличие от научного рассуждения и научной деятельности, получение знания не является.

Т.В. – А что является? Вот что является этим продвижением? Продуктом? Ну, продуктом это, наверное, не назовешь, но что это такое?

В.М. – Ну вот, забегая вперед, наверное, я бы сказал – индивидуализация.

Т.В. – Чего?

В.М. – Времени, знания, субъекта и т.д.

Т.В. – Подождите, если мы на границу помещаем знание и незнание, оно должно какое-то отношение иметь…

В.М. – Очень просто. Я могу апеллировать к книжке «Основание» Айзека Азимова. Там очень интересная ситуация разворачивается: когда галактика, или империя, или одна планета оказывается перед ситуацией, когда никто не знает, что делать… собственно, как строится книга: молчание про десятки лет, потом – бумс – начинаются какие-то разговоры, препирательства, потому что кризис Селдоновский и никто не знает, что делать. И дальше очень забавная штука: они талдычат, обсуждают и разговаривают, но никто не предлагает, что делать. Они воздерживаются от делания. И что является результатом этих разговоров. Результатом является изменение эпохи. У них начинается другая эпоха. Что является результатом философствования, философского разговора и философского размышления? Наступает другое время. С другим временем приходят другие вопросы, другие проблемы, а прежние вопросы – они как-то разрешаются, но уже не философией. Философия производит новое время. Новый тип человеческих отношений, сообществ, нового человека, в конце концов. Философия индивидуализирует то, что начало тиражироваться перед этим. И уже новые люди, в новое время, в новой ситуации легко решают те проблемы, которые были неразрешимы в предыдущей ситуации.

Вопрос: А конкретный пример такой индивидуализации?

Т.В. – Только из философии, а не из Айзека Азимова.

В.М. – Ну, есть несколько примеров такой индивидуализации. Я могу их много назвать, рассказывая про историю философии, и, собственно, с первого такого момента я начну следующую лекцию. Следующая лекция будет про историю скептицизма и осевое время. И там, собственно, все цивилизации, известные на сегодняшний день, ну, или вернее, то, что считается цивилизациями, у Тойнби или еще у кого-нибудь, начинались фактически с философствования. Не знаю, правильно это или не правильно, были ли эти люди на самом деле, или это мифические персонажи, но в основе этих цивилизаций лежат имена философов, некоторые из которых стали обожествляться, ну, там типа Заратустры, Будды, Конфуция, Лао-Цзы. Ну, а в европейской, или в иудейской традиции – это пророки или философы греческие, про которых я говорил – они, собственно, и заложили основания этой цивилизации. И все эти цивилизации, в зависимости от типа философствования, индивидуальны. Они несводимы друг к другу и не выводимы друг из друга. А дальше, в истории европейской цивилизации, или всей этой всей этой иудо-христианской истории, там было несколько таких этапов. И все они начинались с интенсивного философствования. Ну, самая красноречивая ситуация в этом смысле – это, конечно, ситуация Нового времени, когда рядом философов – их можно назвать 4-5 штук – заложены основания науки. Ну, а наука, как известно, изменила мир и т.д. Но после этого философы и наука соотносились примерно так, как ремесленники и обыватели Афин с Сократом: все ученые считали философию бездарным времяпрепровождением и бессмысленным сотрясением воздуха. Но это было не тогда, когда наука была создана философствованием. Разрешили ли те философы какие-нибудь задачи, создали ли они какое-то знание – ни хрена. Результатом их философствования стало Новое время.

Д.Г. – А Декарт? Декарт задачи разрешал.

В.М. – Где?

Д.Г. – В математике.

В.М. – В математике, согласен. А кто Декарт? Декарт занимает почетное место в истории европейского скептицизма. А что он там создал в аналитической геометрии…

Вопрос: А можно как-то ускорить коллективное мышление? И как коллективное мышление соотносится с индивидуальным?

В.М. – Индивидуального мышления не бывает. А коллективное – конечно, можно ускорить, если построить более совершенную машину. Машины никогда не дают выигрыша в результате, они дают выигрыш в количественных вещах: быстрее, экономнее и т.д. Так же и здесь.

Вопрос: Но ведь получается, что индивидуальное мышление – оно тоже есть, что оно отражает, что это отголосок…

В.М. – Да не бывает никакого индивидуального мышления.

Вопрос: А тогда про индивидуальность как понимать? Это что?

В.М. – Неповторимость. Субстанцией, главным атрибутом индивидуальности является неповторимость. Поэтому, бывают индивидуальные нации, бывают индивидуальные научные школы, бывают даже индивидуальные личности, бывают индивидуальные времена, эпохи. Бывают эпохи похожие друг на друга, а бывают индивидуальные, ни на что непохожие и неповторимые. Поэтому я говорю: не путайте индивида и индивидуальность. Личность и индивидуальность. Индивидуальность фундирована неповторимостью, невоспроизводимостью, уникальностью.

С.М. – Это как прилагательное, скорее.

Вопрос неразборчиво, что-то про человека и мышление

В.М. Да нету у человека мышления. Соображалка бывает, у некоторых и этого нет. Читайте книжку «Вызывающее молчание». Я не мыслю. В этом смысле, ГП ошибался и в этом. Он много чего разного говорил, но считал себя мыслящим. А мыслила машина, которую он построил. А он в ней – деталь, и еще надо разобраться, что это была за деталь, каково ее место, функция, предназначение и т.д.

Вопрос: Так а кто создал машину? Он?

В.М. – Он, вообще, приложил к этому определенные усилия.

Вопрос: Она, наверное и раньше работала, а он просто…

В.М. – Да нет, вы что, не работала она раньше! И не было ее раньше! Он ее создал. Я пытаюсь копировать ее в Минске.

Вопрос: Так а мышление раньше было?

В.М. – Понимаете, какая штука. Вы видели всякие кина, вот у Тарковского было кино, когда чувак пытался летать, с башни сигая. Или, вот была еще такая заставка где-то на «Дискавери», что ли, когда показывают целый ряд этих этажерок, которые разгонялись, падали, мялись… Вся история авиации, она вот такая. Спрашивается, эти идиоты – они мыслили? Нет.

Вопрос: То есть Щедровицкий не мыслил, но машину мышления создал?

В.М. – Ну, это отдельно надо разбирать, что там с ним произошло. И это надо разбирать, потому что, вот понимаете, опять же, с этой индивидуальностью и с этими делами – есть очень интимная, и, наверное, очень странная, связь философа и времени, или, даже наверное, хронотопа, пространства-времени, в котором он оказывается. Но времена не выбирают. Я абсолютно далек от мысли историцистской, что история закономерна, что, вот если б не родился Наполеон, то ничего бы не изменилось, история развивалась бы таким же образом, не Наполеон, так кто-то другой возглавил бы французскую революционную армию – фигня это все. Нет такой закономерности. Есть индивидуальности в истории и история состоит из индивидуальных ситуаций, неповторимых ситуаций, невоспроизводимых. И мы – каждый из нас – оказывается в этих ситуациях. Или не оказывается. Понимает или не понимает. Нам есть там место или мы просто «навоз истории», как кто-то говорил, и по нам катится машина наполеоновской армии. Изобрел ли ГП ту машину ММК, в составе которой он мыслил? Не знаю. Я этого сказать не могу. Но то, что в этом месте сходилась какая-то рефлексия, и он пытался понять ее устройство и ей управлять – это точно. И в этом смысле, вот как женщины управляют машиной – женщины, вообще, когда стали массово становиться водителями, они вообще под капот особо не заглядывают. Что там у нее внутри, у этой машины – не важно. Но у каждой женщины, что бы управлять машиной, какой-то образ, какая-то схема этой машины должна быть. Нельзя управлять машиной без картинки. Кто-то, попадая в определенные машины из людей, не соображает вообще ничего, не рефлектирует, и в этом смысле он является подпоркой, куском жевательной резинки, которой приклеены какие-то вещи в этой машине, а кто-то рефлектирует и соображает. И соображалка нужна, чтобы эти вещи схватывать. А мыслить? Мыслит мышление. Но это тема всего курса лекций, всего цикла докладов, а не сегодняшнего.

А.Е. – Я вот опоздал, ты вообще как-то обсуждал отношение мышления и философии?

В.М. – Нет. Философия – это не мышление. Философия – это говорение и рассуждение. То есть, по крайней мере, я так думаю. К философии мышление как-то относится, но оно не является определяющим мышление фактором.

А.Е. – То есть возможна философия без мышления, мышление без философии?

В.М. – Абстрактно – да. Хотя, наверное, в реальности – нет, но абстрактно можно было бы, наверное, и так задавать. Я, в общем, в таких абстракциях особого смысла не вижу, но при всем при том, для меня, и для той философии, которую я пытаюсь здесь произвести – там, конечно, без мышления никак. Но это специальная философия. Это философия мышления и индивидуальности. А у Гуссерля, например, не было мышления. И обходился как-то.

Вопрос: А куда мышление движется? Цель у него какая?

В.М. – Цели бывают как раз у людей. А куда жизнь движется? Куда история движется?

А.Е. – Вот в своем ответе Мирошниченко, когда он спрашивал: а что является философией – рамки или какое-то содержание, которое ты потом будешь класть, ты отвечал таким образом, что философия есть рассуждение и проговаривание. Легитимируешь ты это рассуждение-проговаривание тем, что я живу и делаю. И сейчас, вот это твое говорение – все равно происходит какое-то делание в этом.

В.М. – Ну, конечно.

А.Е. – Это я к тому, что Водолажской все равно придется писать философию Мацкевича.

В.М. – Ну, это ее проблемы. Но здесь, понимаешь, как эта дурацкая проблема яйца и курицы, введенная Марксом в основной вопрос философии, так есть еще другой претендент, даже более еще красивый, чем у Маркса, по поводу красоты сосуда и огня, пылающего в сосуде. Вот что есть философия: то, что я сегодня говорю, или то, что я сегодня делаю? Я, конечно, отвечаю: конечно, то что я делаю. То есть философия – это говорение и рассуждение. Вот я перед вами говорю, рассуждаю, и это – философия. Но какой смысл в этой философии, если убрать то, что я говорю и то, о чем я рассуждаю? Без этого рассуждения нет. Без содержания нет рассуждения. Без содержания говорение может быть каким угодно, но точно не философским. Поэтому: рамки или то, что в рамках? То, что в рамках. С рамками.

Вопрос: То есть если человек размышляет и рассуждает молча, не в разговоре, то это философией не будет?

В.М. – Точно не будет. Я готов даже принять такую вот эволюционистскую версию, что на заре времен, в это самое осевое время, каждый мог и каждый был себе философом. Но философом потенциально, в кавычках. Но появляется Конфуций. Что делал Конфуций, собственно говоря? Он собрал басни китайские, и по поводу них произвел какое-то рассуждение. О баснях китайских забыли или превратили их в догматические религии, а рассуждения Конфуция фундировали развитие китайской цивилизации. Спрашивается, были ли рамки делания Конфуция философией, или то, что он говорил? Из того, что он говорил, мы знаем минимум, и еще всякую фигню про это самое гадание на палочках. Но при этом не признавать Конфуция философом у меня, во всяком случае, оснований нет.

Еще вопросы есть? Спасибо за внимание.