© 2010—2013, АГТ-ЦСИ
E-mail: [email protected]
«Культурная политика и идея университета»
Тема доклада: «Университет как субъект культурной политики»
Владимир Мацкевич
27 октября 2009 г.
О.Ш. — Оксана Шелест
В.М. — Владимир Мацкевич
Т.В. — Татьяна Водолажская
В.Д. — Владимир Дунаев
В.В. —Влад Величко
Д.Г. — Дмитрий Галиновский
А.Ш. – Анатолий Швецов
Г.А. – Галина Антошина
О.Ш. — Мы начинаем очередное заседание университетского семинара. Сегодня ведущей буду я, поскольку Светы нет. И сегодня у нас последний из серии пяти докладов Владимира Мацкевича. Предварительно была заявлена тема: «Университет как субъект культурной политики».
В.М. — Я сегодня хотел бы, насколько это получится, сделать сборку всех планов и разворотов, которые я дал в предыдущих докладах. Я попытаюсь собрать некоторую целостность идеальных представлений об университете, которые могут стать ядром университетской программы, которую мы будем запускать. И вторая задача, которая сегодня передо мной стоит — это попробовать привязать всё собранное в идеальной (и, соответственно, онтологической) модели к современности, и попытаться наметить хотя бы некоторые возможности ответа на вопрос: «А как возможен университет во всех тех идеальных разворотах в современных условиях?».
В условиях, когда закончился модерн и наступили тёмные времена постмодерна. Когда он фактически частично исчерпан, частично дискредитирован идеей Просвещения. Когда человеческая коммуникация как массовая — в расширенном порядке, так и более локальная — в узких порядках, претерпевает кардинальные изменения, которые никак иначе, кроме как революционными, назвать нельзя. «Революционное» — это хоть и плохое слово, но я не изобретал тут других слов, ведь на наших глазах, или в течение нашей жизни, происходит такая глобальная культурная революция, в которой меняются очень многие вещи. На протяжении последних двух столетий (может, даже чуть больше), мы к революциям привыкли, поэтому мы не придаём особого значения кардинальнейшим изменениям, но так или иначе в превращённых формах все современные люди испытывают что-то вроде футурошока (как это Олвин Тоффлер называл). Этот футурошок вызывается неким наложением будущего на современность. Во время революций мы живём одновременно в двух разных эпохах: одна часть явлений окружающего мира и человеческой души находится в одной эпохе, другая часть — сталкивается с другими эпохами. Ощущение шока и раздвоенности сменило энтузиазм всевластия человека, которым сопровождались революции раньше. Этот энтузиазма был характерен для огромного исторического периода, начиная с эпохи Ренессанса и заканчивая эпохой технократического энтузиазма первой половины XX в. И этот период заканчивается на наших глазах осознанием того, что мы, как правило, не являемся творцами и хозяевами инноваций в нашей жизни. Мы являемся страдающей стороной — претерпеваем инновации, которые на нас сваливаются, и с потерей авторства, с потерей, или отказом, от многих атрибутов авторского права мы часто не можем найти происхождения тех или иных инноваций, которые на нас сваливаются.
Эти несколько метафорически заданных характеристик современности важны для того, чтобы вписать в них тот идеальный университет, который построен, скажем так, на архаике, или на чём-то восходящем к первым университетам, задававшим образцы. Эти университеты возникли на периферии европейской ойкумены, на тех инновациях, которые, в общем, ещё можно просматривать как авторские инновации в университетах и на тех поколенческих инновациях, о которых я рассказывал уже в последнем своём докладе. Все эти вещи архаичны в том смысле, что они когда-то возникали, тем или иным образом отвечали на требования своего времени, затем времена менялись, и эти ответы оказывались более неактуальными. Но, тем не менее, в своём описании идеального университета я вытаскиваю именно эти вещи, пытаясь рассматривать их как вневременные культурные основания университета, пригодные для нашего времени.
Я думаю, что у многих из вас, когда вы слушали эти мои рассуждения об университете, этот вопрос должен был вставать — «А как вообще всё рассказанное относится к нашему времени и как всё это «идеальное» возможно в наше время, когда всё иначе?».
И вот, соответственно, эти две задачи я попытаюсь сегодня очень бегло решать. Вряд ли я их решу — я просто намечу, или покажу, каким образом я двигаюсь в их решении, с тем, чтобы предложить этот путь, это движение, в университетскую программу.
Итак, если мы берём ядерное представление об университете, которое на данный момент очень смутно, эскизно, контурно перед нами предстаёт, то мы рассматриваем это ядро в нескольких рамках. Этих рамок я в своих докладах обозначил как минимум четыре (рис.1).
Первая рамка — это рамка мышления, — и поэтому я рассматривал университет как машину, на которой мышление собирается и каким-то образом движется, процессуально там присутствует.
Вторая рамка — социокультурная, и в этой социокультурной рамке я рассматривал университет как нациообразующий фактор.
Следующая рамка у нас была рамка культуры. Культура — в смысле её трансляции и в смысле формирования и образования поколений, групп, страт людей, задающих партикулярность знания, партикулярность мышления современного мира.
И последняя рамка – которую я могу пометить как рамку проектирования, тотального проектирования, о которой я говорил в последнем своём докладе.
Рис.1
И тогда мы, собирая все эти представления в единое целое, производим, если хотите, некое социокультурное, культурно-историческое явление, которое называется университетом. И это явление, называемое университетом каждый раз аналитически схватывается в некоторых проекциях, которые несводимы друг к другу сами по себе и не выводимы друг из друга, но собираются на этом конфигураторе, который мы называем университет по принципу дополнительности (рис.2).
Рис.2
Я здесь нарисовал только две проекции. Т.е. если мы смотрим на университет с точки зрения, скажем, образования (образования — в том смысле, как это понимается в культуре — т.е. образование индивидуума и образование поколения, или какой-то генерации людей), то у нас будет одна конструкция, одна схема, один проект университета. Если мы смотрим на университет не через призму образования, а начинаем рассматривать его как-то иначе — например, как мыслительное обеспечение каких-то больших политик, начинаний, культуры и т.д., — то у нас получается совершенно другой университет, другая конструкция, другая схема университета и т.д.
Поэтому с каждой проекцией университета мы соотносим – или должны соотносить – некую деятельностную позицию. Это, как правило, управленческая позиция, позиция ОРУ, т.е. «организация, руководство и управление». Из каждой из таких ОРУ-позиций совершенно иначе выглядит заказываемый проект университета. Для разных управленцев это будут разные проекты и разные способы и принципы управления ими.
Но ни в одни управленческие «руки» такую сложную конструкцию, как университет, отдать нельзя, да и невозможно. Поэтому собственно, управляющим субъектом по отношению к университету становится группа или коллектив управленцев, каждый из которых имеет прагматику и парадигматику в какой-то области, которая может совершенно не пересекаться с прагматикой и парадигматикой другого менеджера. И только вот такой сложный коллектив, сложную корпорацию, управляющую университетом, можно представить себе в качестве начальника — главного над университетской инициативой, над университетским проектом или программой.
И внутри этого коллектива, этой корпорации, может разворачиваться – и даже обязательно разворачивается – определённого рода политическая борьба. И когда я набрасываю контуры университетского проекта, или онтологии университета в современном мире, я должен расписать основные процессы, основные точки напряжения той борьбы, которая может разворачиваться в управляющей университетом корпорации. Предлагаемый проект должен снять возникающие проблемы, возникающие поводы для напряжения и рассогласования и стать материалом для согласования позиций и принятия решения, если не консенсусом, то, по крайней мере, на уровне кооперации, взаимодействия и какого-то позитивного разрешения этих политических противоречий.
Поэтому — мой проект, ну или моё онтологическое предложение университета будет выглядеть как описание политики, или тела политики, относительно правления университетом, начиная с его запуска-замысливания и заканчивая направлением деятельности, которое ему придают, когда он уже начинает функционировать.
Наверное, я сложно наговорил?
Т.В. — Ну, понимаете, до определённого момента мне было понятно, что Вы видите способ сборки программы университета, или вообще какой-то там деятельности университета, через политические, или коммуникативные, отношения между разными управляющими. И, по большому счёту, получается, что нет никакого заранее заданного способа сборки, а есть некоторым образом обустроенное место, и университет — это то, что складывается в результате этих отношений. А вот следующий Ваш ход — мне дальше уже не понятно: т.е. Вы заранее продумали, как могли бы складываться эти отношения, нашли точки напряжения и сейчас уже дадите на них ответ? Или я что-то не так поняла?
В.М. — Ну, как я могу дать политический ответ…
Т.В. — Да, ответ, который устроит политических игроков, которых ещё пока нет, — в смысле, которые ещё пока не заняли свои места и не начали предъявлять собственные интересы. К чему тогда вторая часть была?
В.М. — Нет, правильно. Но тогда я как бы дам более короткий и такой резкий ответ… Даже не ответ, а формулировку того, что я буду делать.
Я ведь, по существу, говорю следующее: предлагая онтологию-модель идеального университета, я буду предлагать некую политику — не структуру, не устройство факультетов, а политику, в которой могут участвовать представители всех фокусов управления.
В.Д. — А что такое «политика»? Извините, я наивный вопрос задаю.
В.М. — Искусство ведения общих дел. Вот Аристотель полагал город как единство непохожих. И, тем не менее, город в этом единстве непохожих предпринимает некоторые солидарные совместные действия — например, объявляет войну другому городу или начинает строить Парфенон, или ещё что-нибудь такое: заключает военный или торговый союз с кем-то. И вот эти общие дела, предпринимаемые непохожими в полисе и есть такая политика, которая и определяется как искусство ведения этих общих дел при сохранении непохожести всех участников.
Или можно было бы иначе задавать политику. Вот когда шла прошлая президентская предвыборная кампания 2005-2006 гг., одним из потенциальных желающих стать президентом был некий человек по фамилии Леонов — бывший министр сельского хозяйства, сидевший там и т.д. И он собрал тогда такую лёгенькую команду из московских политтехнологов и всяких таких людей, которые пытались предложить ему некоторые ходы, или предложения, и т.д. Одним из них был Олег Григорьев. Он был у нас тогда на игре в Киеве. И Олег Григорьев уже потом, после игры, предложил Леонову вариант конституции — совершенно инновационной конституции, которой нет ни в одной другой стране. А предложение его в чём состояло? Конституция может состоять из разделов разных политик — т.е., помимо структуры, конституирующей государство как машину, конституция может удерживать в себе политики: например, промышленная политика, сельскохозяйственная политика, культурная политика, научная политика, инновационная политика и т.д.; и таким образом конституируются эти политики, которые государство может разворачивать в программном режиме на много лет вперёд. И тогда это конституируется, после чего снимается целый ряд вопросов, связанных с демократией, ещё каким-то такими вещами, потому что тогда главным стержнем удержания структурной конституции и конституируемой государственной машины становится удержание вот этих политик на долгосрочную перспективу. И с чем нельзя согласиться по отношению к государству, я думаю, что можно согласиться с этим по отношению к каким-то явлениям меньшего порядка, в частности, по отношению к университету.
И тогда — я здесь нарисовал две проекции, а их, на самом деле, уже надо нарисовать как минимум четыре.
Т.В. — А политика разве не предлагается из какой-нибудь из этих проекций? И тогда — из какой именно?
В.М. — Предлагается.
Т.В. — А Вы из какой предлагаете? Или — из всех?
В.М. — Ну, я назову как минимум четыре.
Разобрались с этим?
И тогда — первая политика, которую я бы хотел обсудить, затрагивает следующие вопросы.
Если университет как культурно-историческое явление возник из идеи универсальности, и была предпринята такая деятельностная попытка собрать, или сконцентрировать всё, что имеет отношение к универсумальности, в каком-то одном месте. То, что из этой идеи, или из этого онтологического заблуждения, мы можем перенести на современную эпоху и есть ли в этом вообще хоть какой-либо смысл на сегодняшний день?
Я утверждаю, что да. Про одну часть этой идеи, лежащей в основе политики, я говорил ещё в первом докладе, я попробую её так или иначе сейчас переозвучить, но начну с другой части.
Другая часть начинается для меня издалека — т.е. это политика в области соотнесения мышления и социальности (рис.3.1).
Уже на конференции, которая была у нас перед началом методологического семинара, я упоминал статью, которую написал как последнюю статью, формулирующую расставание с Россией и переезд в Беларусь, — «Чего не хватает, чтобы ответить на вопрос: «Как нам обустроить Россию»?»[1]. Так вот, одним из главных онтологических полаганий в ней было различение наций (или государств, или обществ), на те, которые с мышлением, и те, которые без мышления, или обществ, наций, государств, на те, которые способны к развитию, и на те, которые к развитию не способны. Ну, соответственно, это синонимические вещи: общество и нация с мышлением способны к развитию, а общества и нации, в которых мышление не культивируется, к развитию не способны. Они обречены на статус колониальных, зависимых, провинциальных и т.д.
Так вот, любое общество, любая нация, которая по каким-то причинам (сейчас я не стану их обсуждать; наверное, их может быть несколько, но не так много) выходит в режим развития, она должна как-то озаботиться институционализацией мышления у себя — не просто иметь умных, образованных, талантливых людей, но культивировать мышление.
Здесь по отношению к озабоченности общества и нации мышлением существует большая проблема. Эта большая проблема называется — для меня, по крайней мере — проблемой интеллигенции.
Несколько слов про феномен интеллигенции, который я уже несколько раз описывал в рассуждениях про интеллектуалов, не претендуя на то, что я даю исчерпывающие представления, но тем не менее. Я выделяю такой аспект, что интеллигенция — это часть народа одной культуры, образованная по схемам и содержаниям другой культуры. Т.е, грубо говоря, русская интеллигенция — это та часть русской нации, которая образована по-европейски. Беларусская интеллигенция — эта та часть беларусской нации, которая образована, например, по русским меркам, по русским стандартам, или по европейским (что, то же самое до поры до времени). И всякий раз феномен интеллигенции появляется в той стране, которая по каким-то причинам осознаёт себя отстающей от лидеров, с которыми она соотносится. Например, в Китае или в Японии до поры до времени интеллигенции не было и необходимости в ней не было. У них мыслящие, или образованные, люди как-то совершенно иначе интегрировались в японское или китайское общество, пока японцам не пришло в голову, что они отстали от передовых стран мира и надо их догонять. Т.е. интеллигенция — это феномен нации, вступившей на путь модернизации.
И тогда интеллигенция, появившаяся в такой нации, становится чем-то противостоящим тому, что интеллигенция называет народом. Я здесь, в общем, пользуюсь в первую очередь материалом из русской, или советской, истории. И только этой части нации, или народа, находящегося в процессе модернизации, приходит в голову не просто выделять себя из народа, но противопоставлять себя ему как отдельному субъекту. Ни одному, например, китайскому учёному или образованному человеку, ни одному европейскому интеллектуалу (по крайней мере, после эпохи совершенно наивного Просвещения XVIII в.) не придёт в голову считать себя учителем народа и вообще принимать на себя такую глупую задачу — учить бестолковый народ тому, что он считает правильным. Вот это самомнение интеллигенции, порождённое этим взаимным неприятием народа и интеллигенции в состоянии модернизации или культурной гонки за лидером, порождает феномен особого способа бытия, или пребывания мышления в социуме. Не распространяясь дальше (я про это писал), я говорю: и это — страшно вредная штука для здоровья нации и, в общем, для душевного здоровья тех, кто относит себя к интеллигенции.
Поэтому — нация, вступившая на путь развития, должна проделать несколько вещей на экране массового сознания, на котором отражается онтология существования этой нации. Первое — отказаться, категорическиотказаться от идеи модернизации или, по крайней мере, не сводить развитие, прогресс к модернизации — в том смысле, что есть передовые страны, есть отстающие, и отстающие страны должны догнать передовые, двигаясь по какой-то колее, проложенной передовыми странами. Отказавшись от этой идеи, дальше этот народ, эта нация, это общество, должны изобрести адекватные своему состоянию формы институционализации мышления. И, говоря про это, я говорю: и ничего другого, кроме университета, ни одна нация изобрести не может, да и не надо изобретать новые велосипеды, когда они уже существуют.
Но одно дело — предложить университет как форму институционализации мышления в нации, совсем другое дело — собственно, сделать эту институцию адекватной тому состоянию общества и нации, в котором они находятся на данный момент. И опять же — создавая эту институцию, мы только и можем освободиться установки на догоняющую модернизацию.
Я сказал первый тезис, по-моему.
В.Д. — Какие следствия это будет иметь для университета?
(Пауза)
В.М. — Ну, вот я так не думал прямо. Вы для меня сейчас другой разворот задаёте.
Я думаю, во-первых, главным следствием будет индивидуализация университета — т.е. он тогда просто-таки обязан будет быть непохожим ни на один другой университет; он создаётся заново. Не по образцам и лекалам Чикагского, Карлова и ещё каких-то там других университетов, он изобретается именно как институт, адекватный современному состоянию этой и только этой нации и только в эту эпоху.
Т.В. — Тогда что его делает университетом, если он не по прототипам делается?
В.М. — Ну, тогда — политика… Вот я сейчас без порядка, просто топически, набрасываю те линии политики, которые здесь необходимы (рис.3.1).
Первое — это онтологическая переформулировка идеи универсальности в идею культивирования мышления здесь и сейчас: в эту эпоху этой нацией. И она должна быть сформулирована каким-то образом адекватно: она может иметь авторскую или неавторскую формулировку и т.д.
Т.В. — Прежде чем Вы продолжите, я всё равно не понимаю — там есть какое-то лишнее логическое звено: всякая нация, или общество, которое собирается развиваться, должно институционализировать у себя мышление, и нет никакой иной формы, чтобы институционализировать мышление, кроме как университет …
В.М. — Подожди. Есть формы!
Т.В. — Нет. «Не надо изобретать велосипед, — Вы сказали. — Это может быть университет». А дальше Вы говорите: «Всякий университет должен быть в такой мере индивидуальным, что, в принципе, можно убрать этот тип университета и говорить: должно быть институционализировано мышление в индивидуализированном виде для этого общества».
В.М. — Да.
Т.В. — Зачем тогда университет?
В.М. — Нет, а от идеи университета остаётся вот эта, как я уже много раз говорил, исходная посылка, основанная на ошибочной идее универсальности — попытка собрать всё многообразие знания, мышления, мыслящих людей, книжек и т.д. в одном месте, к которой двигались тогдашние схоласты. Они меньше всего думали про нации, про всякие такие вещи и т.д. и, в общем, очень мало были озабочены посюсторонним миром. И вот эта сборка, которой они занимались, — создание такой «Вавилонской башни», «Александрийской библиотеки», «Академии» и учебного заведения в одном лице — вот эта идея и остаётся, вот это и является университетом без претензии на универсальное знание.
В.Д. — Ну, вот это — спорный тезис о том, что универсальные знания являются, в общем-то, нервом университета. Университет — это, так сказать, всё-таки прежде всего корпорация; это — скорее, социальная форма, нежели та машина мышления, о которой Вы говорите. Понимаете? И, по сути дела, ничего не мешает признать в таком случае университетом, ну, скажем, Ликей Аристотеля или — те же самые схоласты прекрасно могли и в стенах монастыря рассуждать о проблемах универсальности. Ведь, собственно, средневековая универсальность — она создаётся не как сумма равноправных каких-то областей знания, но она выстраивается иерархически; и этот иерархизм обеспечивает целостность знаний и целостность университета.
Но всё-таки, мне кажется, что этот вопрос — он такой немножко коварный: «А что, собственно, остаётся от университета?». Вообще, из вот этой конструкции университета нужно, скажем, изымать какие-то отдельные его функции, и, при этом, он будет оставаться университетом или нет? Без чего он не будет университетом? Почему мы называем его университетом? Понимаете?
И потом, национализация университета — это какой-то эпизод, который, по всей видимости, университету на пользу не пошёл. Университет не был национализирован долгое время, и сейчас он теряет во многом эту национальную специфику — он всё больше и больше демонстрирует свою ненациональность — не знаю, как это назвать, — ну, интернациональность. Вот, собственно говоря, процесс интернационализации университета, который происходит — это может быть и Болонский процесс, и всё, что происходит за рамками Болонского процесса в англосаксонском мире.
И здесь, в общем, с одной стороны, я совершенно согласен с этим тезисом, что, в общем, университет — это место, где надлежит мыслить здесь и сейчас, и что если этого не происходит, то тогда это может быть обезьянничание какое-то. Это может быть что-то абсолютно беспочвенное, каковой была интеллигенция, которую кто-то определял как недоучившихся студентов, болеющих за народное дело. И, кстати сказать, оппозиция «интеллигенция — власть» в России — это тоже эпизод, поскольку интеллигенция у нас появляется только в послепетровскую эпоху. У Петра, как вы знаете, ни один человек, отправленный на Запад, не вернулся назад. Потом появляется, скажем, какой-то слой интеллектуалов, который сотрудничает с властью, а потом на какое-то время происходит этот процесс размежевания.
В.М. — Владимир Александрович, во-первых, ни одна из мыслей, которые я здесь говорил на протяжении пяти докладов, не является бесспорной — они все спорные. J
Во-вторых, то, что является, скажем, бесспорным в каких-то фрагментах, в общем, не заслуживает обсуждения — с моей точки зрения. Обсуждать нужно как раз вещи спорные и те, которые неоднозначны. А если однозначны, то — да: вот, скажем, про интеллигенцию столько всего наворочено, что можно много про это говорить, и вроде бы то, что Вы говорите, и то, что я говорю — пусть и разными словами — оно про одно и то же.
И — следующее. Действительно, ничего в истории университетов (и в любой другой истории — тоже) не является вечным и непреходящим. И вопрос по отношению к явлениям, которые мы пытаемся сохранить из истории, продолжить их существование, всегда встаёт по поводу адекватности тех или иных вещей современному состоянию, современному положению дел. И этот вопрос адекватности может быть поставлен именно так, как Вы его ставите: «А что, собственно, из университета — если его как луковицу раздевать-разбивать — можно выбросить, дойдя до какого-то предела, дальше которого отбрасывание уничтожит университет?». Мы много можем, наверное, выбросить и т.д. …
В.Д. — Нет, так и поделом ему.
В.М. — Возможно, да. Но, в данном случае, я провожу совершенно другую идеологию — я говорю: да, есть в университете такие вещи, без которых я не могу за ним признать право на существование.
И первая вещь из тех, которые должны оставаться в ядре — это культивирование мышления. Вы что хотите можете делать с университетом — можете его ставить на уши, кантовать как хотите, кромсать и т.д. — но если университет сохраняет в себе эту способность, или это качество (это даже не аксиденция, а субстанция университета — культивирование мышления), он может претендовать на то, чтобы называться по-прежнему университетом.
Что касается универсальности и суммы, то я ещё в первом докладе их отбросил: я говорил, что это было тогда-то, с моей точки зрения; но даже и это спорно.
На сегодняшний день нам нужен университет как некий комплекс, в котором может быть культивировано мышление. И этот комплекс можно описывать по-разному: скажем, в каких-то схемах — типа, в схемах, которые я предлагал когда-то Пиебалгсу из книжки про коллегиум в сфере образования Латвии[2]. Это тоже может быть взято за каркас-основу университета, и, по большому счёту, я бы сказал, что это во многом именно университетская схема: коллегиум, исследовательская группа, семинарий и архив, только маленькая. Тогда это предназначалось для маленькой страны и маленькой отрасли в этой стране, а именно — реформирующегося образования. И теперь — Андрис Пиебалгс занимается большими делами: он — еврокомиссар по энергетике, у него уже куча институций всяких; но, по крайней мере, он живёт в Европе и имеет дело с целым рядом институций, которые культивируют мышление.
Вторая часть политики — это, в данном случае, отказ от модернизации. Модернизации — я пишу одно слово, с тем чтобы вы, как я рассказывал до этого, понимали, о чём я говорю (рис. 3.1); модернизации — как способа жить заимствованным умом, способа жить чужим умом. «Догнать и перегнать Америку» — вот самый глупый, но самый точный способ сформулировать вот эту модернизацию. От модернизации к развитию — что в данном случае означает двигаться вперёд, развиваться, живя своим умом. Ну а чтобы жить своим умом, нужно его где-то иметь, и вот это как бы «имение» — оно и есть университет.
И третье… Это — не третье, а то первое, о чём шла речь в первом докладе. Это я там специально обсуждал, хотя и не закончил, наверное, на эту тему говорить о сходствах и различиях ОДИ и университета. Я говорил о том, что мы в ММК, занимаясь исследованием мышления как деятельности за 50 лет существования (ну, точнее — уже 20 лет назад), приходим к выводу, что мы знаем, как устроено мышление, культивируемое в узких порядках — в замкнутых группах, находящихся в непосредственном контакте. Более того, мы можем предложить технологию организации мышления в таких замкнутых группах, даже собранных по квазислучайному принципу в виде ОДИ.
Дальше, — говорил я, — мы посмотрели на доступное нам пространство Европы и Америки, и обнаружили, что и там мышление (то, которое можно заметить, скажем так, невооружённым глазом) культивируется по большей части в узком порядке в малых группах, тогда как единственный способ культивирования мышления в расширенном порядке — это университет. Поэтому первый по значимости и третий, который я здесь рисую, аспект политики, связывающий мышление и социальность, — это переход от узкого порядка культивирования мышления к расширенному порядку (рис.3.1).
Рис. 3.1
В.В. — В чём заключается расширенность этого порядка?
В.М. — Ну, здесь я, не особо углубляясь, пользуюсь терминологией Августа Фридриха Хайека, который описывает расширенный порядок как взаимодействие людей без целого ряда аспектов этого взаимодействия, связанного с личными контактами, личным общением. Т.е. мы можем, например, мыслить, находясь в тысяче километров друг от друга, никогда не вступая в личный контакт, а оперируя доской, находящейся где-то в другом месте – например, так как это делают «незримые колледжи» и т.д.. Это — вступление во взаимодействие человека с различными институтами и вообще перенос акцента с взаимодействия людей на взаимодействие институтов.
В.Д. — Владимир Владимирович, Вы знаете, мне кажется, что тут как-то стирается некая грань между школой и университетом. Но школа — она вообще-то может быть эгоцентрирована, она может быть множественно расположена и как угодно; вообще — она может быть и не привязанной к такой специальной институции; и вот это — наверное, очень полезная форма. Но университет изначально представлял собой очень разнородную корпорацию, в которой действовал принцип академической свободы — т.е., в принципе, это означает, что какого-то единообразия там не наблюдалось…
В.М. — Нет, подождите. Где я это отрицал сейчас? Я сейчас буквально отвечал Владу на вопрос о том, в чём разница между узким и расширенным порядками.
В.Д. — Я это понимаю. Может быть, я, действительно неким образом реагирую на несказанное и на то, что, на самом деле, не будет сказано никогда. Но мне представляется всё-таки, что для университета определяющим является как раз принцип академической свободы, который позволяет сосуществовать людям, которые, скажем, и мыслят, и не мыслят, или которые мыслят не так и по отношению к которым может возникнуть подозрение, что они не мыслят вовсе, но они имеют на это право и они существуют под крышей университета. Университет не предписывает никакого единообразия и какого-то порядка.
В.М. — Ну, хорошо. Смотрите, я могу сейчас продолжить эту линию и рассказать о своём отношении к этому, хотя в конце нашего сегодняшнего собрания мы будем предлагать некий порядок дискуссии и обсуждения, и в том числе, мы и Вас имеем в виду, и можно будет это обсудить.
Я-то полагаю, что без принципа академической свободы университет не мыслим, но — с другой стороны — в академической свободе есть, так скажем, опять же, субстанция её — то, что ведёт к противоположности, к вырождению университетов. Мы не можем отказаться от принципа академической свободы, потому что без этого мы не сможем запустить культивирование мышления, а с другой стороны — мы понимаем, что академическая свобода легко может привести к деградации и к деструкции. И университеты, в этом смысле, вырождаются, и мы знаем огромное количество университетов, представляющих собой прорыв на какой-то период времени, а потом приходящих в совершенно жалкое, ничтожное состояние.
В.Д. — Абсолютно с Вами согласен.
В.М. — И это — как культурный взрыв, так и деградация — имеет в основе своей вот этот обоюдоострый принцип академической свободы.
В.Д. — Согласен с Вами абсолютно.
В.М. — Свобода — это в том числе и свобода отказаться от свободы.
В.Д. — Ну, Вы знаете, в принципе, все знают, что грех является результатом свободного выбора, но почему-то, так сказать, Господь Бог дал нам свободу, несмотря на то, что мы грешим…
В.М. — Это — спорный вопрос: дал ли Он? J
В.Д. — J …поскольку оказывается, что лучше если свобода есть, чем её нет, даже несмотря на риски. Риски, о которых Вы говорите, они совершенно реальны. На самом деле, университет — это такое…
В.М. — Мы, кальвинисты, считаем, что никакой свободы воли нет. J
В.Д. — Ну, вы, кальвинисты, — возможно, и считаете… Но это — опять же, дискуссия, наверное, другого порядка.J
Риски — да, есть, и, к сожалению, это — та предпосылка, которую надо иметь в виду и от которой мы никуда не уйдём. Да, в общем, любой проект рискует выродиться, рискует превратиться в свою карикатуру, и, по сути говоря, нет, наверняка, никаких гарантий избежать этих рисков.
В.М. — Да.
В.Д. — Более того, скорее всего, успех является в некотором смысле случайностью.
В.М. — Да. Это в своё время я пережил эпоху «бури и натиска» в реформировании образования, когда педагоги-новаторы стояли на ушах и т.д., и все тогда пользовались красивыми словами, типа «субъект», «личностно ориентированная педагогика», «субъектные и объектные отношения», «ученик должен быть свободен» и т.д. Потом, когда спрашиваешь носителей всех этих слов: «Ну, а вот ученик может отказаться учиться у вас?».
Отвечают: «Подождите, так ведь это ж — не совсем свобода». — Ну и начинаются всякие такие штуки.
В.Д. — Да, но вот университет — это и есть как раз то место, где культивируется вот эта академическая свобода.
В.М. — Да.
В.Д. — Ни в школе, ни в техникуме, ни в там партийной школе, ни в бизнес-школе…
В.М. — Да. Так я ещё тогда, будучи молодым человеком, объяснял этим людям: «Забудьте про свободу в школе, в ПТУ. Свободу можно только культивировать в университете. А университет, — говорил я, — начинается с начальной школы». J
В.М. — Ну и последний штрих к этому я бы выразил уже в терминах. Помните ещё название сегодняшнего моего доклада? Это про университет как субъект культурной политики. Стержнем культурной политики, которую мы провозглашали в нашей деятельности АГТ—ЦСИ, является организационно-деятельностная игра. И мы тогда говорили про этапы культурной политики, а именно: первый этап — это просто проведение ОДИ; второй этап — это ОДИ-зация всей страны (то, на чём армяне сейчас зациклились); и третий — это достаточно быстрое ограничение ОДИ и переведение их в постоянно действующую институциональную форму, которая не выплёскивается на всех и всюду, не втягивает в себя всё, а загоняется, или ставится, в определённые стены-рамки, которые и являются искомым университетом (рис.3.1).
Вот это, я бы сказал, и является таким каркасом, стержнем, на который нанизывается одна из политик, связанная с рамкой мышления, ну и с соответствующим фокусом управления, который мы строим на этой проекции.
Следующая политика, которую надо обсуждать, — это политика из другой рамки — из социокультурной рамки, или той, где я обсуждал университет и нацию. Если вы ещё помните этот второй доклад, то там было несколько таких линий, по которым эту политику тоже можно структурировать и проводить.
Первая линия — это периферия, и, условно говоря, центр (рис.3.2). Мы сейчас находимся на периферии, а должны влиться, т.е. ликвидировать эту разницу периферийности и центра, ну или, собственно, Европы.
Д.Г. — Мы должны с периферии сняться или центр должен разрастись и поглотить периферию?
В.М. — Дима, я сейчас говорю о политике, я говорю о политических линиях, которые разворачиваются. А я говорю о процессе, в котором вот это напряжение — оно есть, и я его дальше ещё прописывал: если ты помнишь, я говорил о провинции и метрополии (рис. 3.2). Так вот, понимаешь, можно навсегда застыть в состоянии провинции, а можно политику строить таким образом, чтобы перенести метрополию — ну, поменять место метрополии: вот, скажем, когда-то Англия была метрополией для Америки и Канады; проходит полтора столетия, после чего Англия является маленьким сателлитом американской политики. Где теперь метрополия?
Можно политику так вести. И можно было бы по отношению не к Европе, а, скажем, уже по отношению к бывшему Советскому Союзу говорить: «Ну, хватит уже вообще идти за Москвой и т.д. Давно пора перемещать центр кириллического восточнославянского культурного ареала в Минск», — и такой дрейф: Киев — Петербург — Москва — Минск; и цикл замкнулся. Но это — направление политики. Тогда — в этом направлении нужно работать и вести себя соответствующим образом сегодня, чтобы такое случилось через 50 лет!
А можно иначе: можно сказать, что Европа — это такое место, где нет центра. Поэтому, принимая самые важные решения, они собираются из столиц, едут, например, в деревню, причём не в какую-нибудь там деревню большой страны, а в Шенген самой крошечной страны Люксембург, и принимают там важнейшие решения. И мы имеем теперь Шенгенскую Европу. Ну и, соответственно, мы — за пределами этой штуки, мы — периферия. А надо туда вступить.
В.Д. — Но там же и Великобритания на периферии. J
В.М. — Вы ж не сравнивайте.
В.Д. — Нет, но в Европе существует немножко другая установка: официальная политика — это выравнивание и стирание различий; тогда — между периферией и центром нет никакой разницы, поскольку никаких различий нет. Это — очень грустная и безрадостная картина.
В.М. — Ну, не знаю, не знаю.
В.Д. — И, в этом смысле, это можно представить себе как стирание различий.
В.М. — Да, так оно и есть. И как мы можем стереть разницу между Люксембургом и Беларусью? Есть единственный способ — учредить в Беларуси Люксембургский университет, ну или — достойный Люксембурга университет. J
Г.А. — Так Вы ж говорили как раз, что нам не нужны какие-то образцы извне, а мы должны своё изобрести!
В.М. — Нет, ну, подождите. Я ж — ёрничаю. Я вообще не знаю, есть ли там университет.
В.Д. — А вот я вам расскажу про Люксембургский университет. Он учреждён где-то в 2002 г., по-моему. У них до того университета не было.
Так вот, для того, чтобы создать университет, — задача эта была, действительно, очень сложная, — они объявили конкурс и избрали на должность ректора канадца. И вот, когда я слышал то, что говорил канадец про те проблемы, которые пытались решить люксембургцы, я понимал, что он как бы, действительно, из другой Вселенной явился. Причём это — единственный человек, кто пытается вполне разумно решать те проблемы, по поводу которых люксембургцы сражаются, ломают копья и не находят никаких внятных решений: он приходил и говорил: «Знаете, это должно быть сделано именно так-то и так-то, потому что так это делается в Канаде». К сожалению, он умер очень рано — буквально где-то через год-полтора после начала своей деятельности.
В.М. — Да. Но, я думаю, что это всё, действительно, надо изучать, поскольку, если история старых известных университетов — это уже азбучная вещь, хрестоматия, то в плане создания университетов последнего времени, их становления, выведения их на какие-то ключевые позиции — это неисследованная совершенно территория. И вообще — в рамках университетской программы это надо было бы просто развернуть. Пусть не специально ездить и изучать, но хотя бы собрать материалы, знать и разговаривать хотя бы с людьми, которые этим занимаются. В том числе, это — и ЕГУ, который для нас самый ближайший прецедент, который надо было бы изучить, проанализировать, критически отнестись и т.д.
Но я буду продолжать, с вашего позволения.
Значит, вот эти линии, которые я намечал во втором своём докладе, должны быть оформлены в соответствующую политику с пониманием того, что для нас нужно. И здесь — уже в качестве содержательного наполнения этой политики я бы говорил о тезисе «думать Беларусь» в двух аспектах.
С одной стороны Беларусь должна быть тем объектом, тем предметом, на который направлена большая часть исследовательских разработок, и, в этом смысле, это — грантовая политика внутри университета и т.д. Это — с одной стороны.
А с другой стороны — это аксиологическая рамка для целого ряда других работ, практически ориентированных и фундаментальных, которые могут разворачиваться в университете, и когда университетская корпорация принимает те или иные решения, она должна в этой рамке, соответственно, такие решения принимать и думать.
Отсюда — не смотря на такое квазинационалистическое звучание темы моего второго доклада «Университет как нациообразующий фактор» — он (университет) не должен зацикливаться на националистических каких-то, или ригористических вещах. Он должен работать в рамках тезиса «думать Беларусь» в этих самых двух интенциях — «интенция прима» и «интенция секунда» (рис. 3.2), — когда каждая исследовательская тема, исследовательское направление, исследовательский проект имеет вполне конкретную формулировку, конкретную цель. И собственно исследование Беларуси в разных аспектах — антропологическом, экономическом, геостратегическом и в любом другом — может быть только одной из разнообразных тем, или разнообразных объектов исследования, на который, собственно, направлена эта исследовательская работа. Это — «интенция прима». Но качество этих работ, мода, следование за лучшими образцами и т.д. – что не является прямой привязкой к цели — это в качестве второй интенции будет создавать ту же самую Беларусь как не периферию Европы, а как одну из центральных стран; не как провинцию какой-то метрополии, откуда исходят идеи, задачи и цели и т.д., а вполне самостоятельную и цивилизованную страну, нацию.
Рис. 3.2
Ну, вот, собственно, я бы считал достаточными эти четыре вещи для формулировки второго плана политики, которая проводится университетом.
Третий план политики связан с культурой и трансляцией, с тем, что касается, университета как собственнообразовательного учреждения, что университет делает, занимаясь образованием и подготовкой людей.
Здесь понимаете, какая проблема. Как очень часто бывает — например, Форд (имеется в виду дед-Генри), когда создавал завод по изготовлению автомобилей, пригодных для всех, ну или достойных массового распространения. Создавая поточное, конвейерное производство, он сталкивался с массой технологических проблем. Одна из этих проблем состояла в очень простых вещах — например, в изготовлении стёкол для автомобилей. Ходовая часть есть, а технология изготовления стекла такова, что стекло не выдерживает тех скоростей, на которых уже ездят эти автомобили. И долго они бились и никак не могли придумать вообще технологию изготовления автомобильных стёкол, пока не случилась «Великая депрессия» и целая куча людей потеряла работу. И в поисках этой работы они рыщут не по тем местам, которые привычны для их специальности, а куда возьмут; и вот на завод Форда приходят устраиваться два специалиста по производству сосисок. Ну, тот усмехнулся по этому поводу и говорит: «Ну, ребята, я, конечно, мог бы вас взять, но я совершенно не понимаю, чем производство сосисок может быть полезным производству автомобилей». Те говорят: «Ну, может быть, у Вас задачки какие-то есть — мы попробуем их решать». Форд говорит: «Ну, есть у нас задачка, над которой мы бьёмся». И рассказывает им про стёкла. И выясняется, что за пару дней эти ребята– производители сосисок – придумали на основе переноса технологии производства сосисок производство стёкол со структурой, которая была не аморфной структурой, а отлитое стекло, которое приобретало специфическую структуру. Ну и тогда Форд понял, или придумал такой принцип, что на работу надо брать не специалистов, которые знают «от сих до сих» как делается то или иное производство, а надо брать новичков, наивных людей, которые способны переносить технологические принципы из одной технологии в другую.
Так вот, это я к тому, что я сейчас не буду вообще останавливаться на образовательно-педагогическо-технологической стороне университета. Я бы сказал так, что на сегодняшний день всё образование в клубке проблем и кризисов во всех странах, начиная с лучшего образования в Америке и заканчивая лучшим в мире образованием советского типа. Поэтому — создавая новый университет, предназначенный для развития, предназначенный для культивирования мышления, мы должны, наверное, попробовать пригласить «производителей сосисок» в качестве преподавателей и организаторов этого самого университета. Потому что на сегодняшний день, по большому счёту, мы имеем очень большие проблемы с содержанием образования — оно трещит по швам, и самые, наверное, передовые наработки методологов, имеющиеся на этот счёт, не доведены до технологического уровня, пригодного для университетских проектов. Поэтому — работу по технологизации, оформлению содержания образования и т.д. придётся вести непосредственно в этом университете. Ну и, насколько я понимаю, практика создаваемых современных университетов, — если это не Люксембургский университет, а где-то там, где университеты уже существуют — она в этом и состоит, что они пытаются с самого начала запустить какие-то инновации в этих вещах и придумывают формы групповой, проектной и прочей работы.
Поэтому университет, который мы создаём — я тут единственную политику обозначил бы — это должен быть инновационный университет (рис.3.3).
Инновационный университет — университет, направленный не на подготовку кадров для народного хозяйства, а на подготовку кадров — если уж говорить в режиме подготовки — для университета же. Т.е. это должен быть, — если мы говорим про университет для Беларуси, где уже существует сколько университетов?..
В.Д. — Их там 40, по-моему.
В.М. — Короче, это должен быть университет университетов. И на меньшее претендовать, в общем-то, даже как-то и не солидно. J
Ну, собственно, это политика в рамке культуры, которая может быть поставлена.
Дальше — наработки, которые сюда могут быть положены. Я надеюсь, что это уже Светлана в серии своих докладов будет делать и там кто-то ещё подключится. И нужно будет инвентаризацию каких-то других подходов и заходов делать — что-то у нас здесь есть, но я бы сказал так, что это ещё очень маленькое наполнение всей той корзины решений, которые необходимо было бы втянуть в эту рамку, или в эту политику.
Ну и четвёртый пункт — политика, под которую необходимо затачивать университет, которая может стать, наверное, главным содержательным, главным мыслительным камнем преткновения для корпорации-консорциума, для корпорации организации руководства университетом такого типа. Это – то, что я обсуждал на последнем своём докладе, — переход эпох, или разлом эпохи проектирования и эпохи программирования.
С переходом от эпохи глобального проектирования к эпохе программирования возникает целый ряд всяких напряжений, о чём стоило бы говорить отдельно, и, частично, я здесь повторял то, что говорят многие другие методологи по этому поводу. Мы имеем ряд очень таких, — как бы это сказать? — смыслообразующих, что ли, для современного мышления, современной философии и методологии проблем.
Некоторые проблемы разрабатываются в Европе — ну, например, что бы там ни говорили критики Хабермаса, я убеждён (может быть, это — мои «старорежимные», советские какие-то пережитки сказываются), что проблема коммуникации является одной из главнейших, животрепещущих и проблемных вещей в современном мышлении. Требование на коммуникативную грамотность, на коммуникативную изощрённость, если хотите, в современном мире настолько велики, а как раз эта самая компетентность и грамотность в современном мире настолько низки, что это рассогласование между требованиями к коммуникации и коммуникационной подготовке людей и их возможностями становится просто-таки катастрофическим. И из-за этого мы много чего теряем. И это — следствие как раз этого перехода от проектной эпохи к программированию. В режиме проектирования или проектного мышления, рассуждения, какие-то мыслительные ходы, так или иначе, должны были вести к законченности, они имели какие-то законченные формы. А в программировании коммуникация начинает уподобляться живому человеческому общению, и уподобляется она ему не потому, что, скажем, так надо, а потому, что иначе быть не может, пока не предложены какие-то другие формы.
Вот формы в организации коммуникации, которые существовали ранее и которые на сегодняшний день существовать не могут. Например, это форма культурного неравенства — фиксированного сосуществования двух культур: высокой культуры и низкой культуры. Они сосуществовали и для перехода между которыми существовали соответствующие институции, одной из которых был, например, университет. Но университет был только одним из многих, потому что сама по себе высокая культура культивировалась в самых разных формах.
Дальше, существовали разные формы профессиональных ограничений на коммуникацию: языки дипломатии, языки отдельных наук и т.д. Когда в эпоху проектирования, или на последних этапах эпохи проектирования, дисциплинарные границы начали размываться, проблематика междисциплинарности, межпредметности стала так актуальная, что даже навязла на зубах. Её склоняли и налево, и направо, то, тем не менее, никаких нормированных междисциплинарных языков так и не появилось. Попытка выставить в качестве основания междисциплинарности системный подход до сих пор не привела к успеху. Пока даже переход на какие-то системные категории ведёт, скорее, к снижению … снижению науки — к отказу учёных от занятий философскими, концептуальными, метатеоретическими, методологическими проблемами и переход вприклáдность, частичность, партикулярность и т.д.
Формы коммуникации претерпевают изменения и в связи с количественным ростом информации, которую необходимо перерабатывать. В связи с этим, сокращаются периоды говорения, когда, собственно, нарратив, монолог или последовательное систематическое разворачивание мысли становится не то, что бы невозможным, но мало употребимым. Всё это ведёт к тому, что рафинированная, дисциплинированная коммуникация из линейных или разветвлённых дискурсов превращается во фрактальность, развивается фрактальным образом. Тогда — ни одна линия не выдерживается, а они начинают пересекаться, накладываться друг на друга и вместо организованной коммуникации это ведёт к простому общению.
Кроме проблем коммуникации, одной из главных проблем в эпоху программирования становится размытость, или неоформленность окончания тех работ, которые люди начинают. В эпоху проектирования, приступая к проектированию коллектив, или даже человек, автор, люди, замысливающие проект могли обозреть весь процесс от начала и до конца, более того, главным, на что было обращено их видение и смотрение — это, конечно же, на конец. Т.е. ясное представление о том, к чему можно придти было главной метафизической и оргдеятельностной установкой проектной эпохи, и если такой ясности не было, то, соответственно, такого рода проекты не получали ни общественной поддержки, ни инвестиций, ни вложений, ничего.
В эпоху программирования всё иначе. Несмотря на то, что программы начались ещё в недрах эпохи проектирования, тем не менее, в эпоху программирования никто и никогда не может хотя бы в самом общем виде изобразить, к чему приведёт реализация программы. Поэтому — вместо проектной документации, которую освоили и научились делать, в эпоху программирования начинают предлагать какие-то странного рода документы — документы, типа, «дорожной карты», или вместо проекта, скажем, была оформлена программа электрификации как план ГОЭЛРО, который в конечном итоге представлял собой набор неких проектов. Или — например, то движение зелёных, инициировавшее целый ряд экологических и, в общем, культурных и мыслительных изменений в последние десятилетия, в своей формулировке того, что нужно делать, ограничиваются либо банальностями, либо такими настолько невнятными категориями. Поэтому в рамках устойчивого развития, которое является фактически программным запуском, нет никакого представления о том, к чему мы должны придти. Определённые локальные проекты туда, в это устойчивое развитие, кладутся, — всего лишь локальные проекты, а не представления о конечном результате, при всём при том, что результаты правильного программирования, или правильной реализации программ, уже начинают ощущать наши поколения. Если говорят, что поколение наших родителей по молодости могло проявлять фотоплёнки в водах Рейна, Мааса, Мозеля и т.д., то на сегодняшний день в Рейне уже форель ловят, которая, в общем, не живёт в загрязнённых водах, ну и т.д.
Поэтому результаты программирования точно так же налицо, как и результаты проектирования. Но — приступая к программированию, никто не мог сказать: «Ребята, через 40 лет наших программных работ по отчистке вод Рейна ваши дети будут, уходя на пенсию, стоять с удочкой на набережных рурских городов и ловить форель в этой самой вонючей сточной канаве всей Европы». Сказать такое никто не мог не только потому, что никто бы в это не поверил, но и потому что и сами люди, запускающие эти программы, в это поверить не могли и представить себе этого не могли. Так же — и другие программы. Но — мало того, что мы не можем описать конец, мы не можем, соответственно, даже оценивать на сегодняшний день этапы программирования.
И последнее, что необходимо сказать уже применительно к университету — это то, что ни один университет в мире сегодня не готовит «программистов» (чтобы не путать с программерами из информационных технологий — пока это слово возьмём в кавычки) — людей, которые могут организовывать программы и управлять программами (рис. 3.3).
Рис 3.3
Когда мы говорим про политику в университете в этом последнем разрезе, я утверждаю, что задачей этой политики является подготовка людей (в этом смысле — не отдельных людей даже, а поколения людей) к жизни в программной эпохе, вывод целого поколения людей в режим развития. И, если уже приземлять это всё до той культурной политики, которую мы здесь провозглашаем и декларируем, то нам нужно несколько тысяч людей по всей стране просто для организации нескольких программных реформ.
Вот мы уже одну такую вещь запускали со Светланой — это была переподготовка менеджеров образования, когда мы сделали, я бы сказал так (без лишних приседаний и ложной скромности), единственную программу реформ в стране. Ни одна другая область реформирования не построена программно, а мы задали программу реформирования образования. Для реализации этой программы мы прикидывали, что нам надо немного — нам надо тысяча людей по стране, которые были бы подготовлены, воодушевлены и субъективировали бы эту программу, и тогда — можно было бы, не взирая на все сопротивления министерства, начальства и т.д., программу осуществлять. Мы подготовили от силы две сотни людей — только затронули их подготовкой. Это — если включать сюда то, что мы пытались развернуть эту подготовку сначала в РИПО[3] — там только-только приступали, в АПО[4] — уже, в общем, в близком к оптимальному замыслу виде мы выпустили четыре выпуска под нашим контролем … Потом — был этот перенос в гродненский институт. Ну, т.е. мы даже пятую часть не охватили …
Г.А. — А вы дальнейшую судьбу этих людей не отслеживали? Я просто знакома со многими.
В.М. — А, это — отдельная штука, и здесь антропологические аспекты я обсуждать не буду. Между прочим, мы всех предупреждали с первого дня об их тяжёлой судьбе.
Т.В. — А у них был выбор? Или это — как в школе со свободой школьников?
В.М. — Конечно, был. Чем отличается эпоха программирования от эпохи проектирования? В эпохе проектирования выбор у людей был очень маленький: они могли стать либо соучастниками; либо отказаться, но тогда они выпадали из целого ряда структур. Тогда как программирование — оно строится как эскалация выборов для каждого человека.
Так вот, мы позволяли этим людям выбирать не из альтернативы «участвовать или выпасть, уйти». Мы оставляли такую возможность, но дальше говорили: «И те, кто у нас участвует, может идти по нашим вехам программирования. А может выбрать себе совершенно иную дорогу, и здесь же, в стенах этого АПО, есть другие люди, которые могут их повести за собой». Поэтому — скажем, из группы в 20—30 человек, которых мы набирали, 3—5 человек никогда не шли по нашей программе. Они продолжали обучение, они ходили на те же самые лекции и т.д., но они двигались другим путём. Ещё человек 5-ть из оставшихся реализовывали именно нашу программу (ну, в лучшем случае — в одной из групп можно было насчитать человек 10-ть), а остальные болтались туда-сюда. Но, тем не менее, мы считали это хорошим результатом, если в группе находилось 5 человек, которые будут работать с нами по нашей программе. И они находились.
Но это — локальная штука.
Ну а уже, соответственно, в плане содержания этого всего —университет как элемент системы программирования — здесь мы имеем, что предложить, и это тоже надо обсуждать отдельно и технологично.
Я бы на этом закончил. Вопросы?
А.Ш. — Владимир Владимирович, во время эпохи программирования место для проектов остаётся?
В.М. — Ну, конечно. Кто ж их запретит? Да. Я же много раз обсуждал этот принцип. Вот, скажем, вся история культуры пользуется категорией «стиль», при этом сама по себе стилевая организация культуры предполагала только смену образцов, но не отказ от образцов: если готические образцы восходят, скажем, к XI—XII вв., то никто не мешал беларусам в XV и XVI вв. строить по готическим принципам. Классицизм был последним нормальным историческим культурным стилем, романтизм, пришедший ему на смену, — он, собственно говоря, закончил стили, и стили перестали существовать как объемлющие для эпохи и перестали быть эпохальными. Стиль начал индивидуализироваться, пока эти самые денди не начали вообще сводить стиль к индивидуальному стилю поведения — от Бодлера до Оскара Уайльда. А пока существовали стили, они заполняли собой целую эпоху, и там — и образование, и трансляции — всё на это работало. Но и там шла только смена образцов и смена вещей. А уж когда стилевая эта организация культурных эпох закончилась, там — тем более.
Так же и здесь. Мы говорим, например, про исторические этапы мышления: если от мифологии мы переходим к философии, когда мифология не прекращается, но мышление перемещается в область философии. Потом — на смену философии приходит, например, религия или теология, на смену теологии или религии приходит наука — мир науки, инженерии, методологии и т.д.. Но это не отменяет мифологию, которая сосуществует спокойно со всеми остальными вещами, и философия сосуществует. Просто главное мыслительное напряжение — «нерв эпохи» — переходит из одной области в другую. Вот и всё. Так же и здесь.
А.Ш. — Идя за Вами по Вашим примерам, я, тем не менее, возвращаюсь назад к своему вопросу и спрашиваю уже более конкретно: проекты в эпоху программирования — они ведь не будут оставаться теми же, они должны будут каким-то образом трансформироваться, с тем, чтобы встраиваться в «нерв эпохи».
В.М. – В программную эпоху мы понимаем, что так как раньше учить уже нельзя — надо учить как-то иначе. Если мы будем учить так, как учили в проектную эпоху, по большому счёту, приклáдности фундаментального знания, мы получим людей, неспособных к самостоятельному выбору в условиях неопределённости, которую в каждую жизнь привносят программы.
А как учить — это другое дело. И я, по крайней мере, знаю точно, что предметная и проектная организация знания на сегодняшний день — это даже не те формы, на которых проблема схватывается. Скорее всего, речь идёт об онтологизации и деонтологизации любого знания — снятие онтологизации через теорию систем и системный подход (как я пытался тогда на пропедевтиках это делать). Но я прекрасно понимаю, что один курс, одна лекция не могут произвести деонтологизацию знания, а нужно, чтобы это было вплетено в учебную — уже университетскую — программу. Потому что только тогда, когда двигается университетская программа в неонтологических формах, только тогда мы можем рассчитывать на то, что люди, которые проходят эту программу научаться хоть чуть-чуть работать и мыслить системно — хоть чуть-чуть. Ну а потом, когда они уже будут поколением, то можно будет приступать уже к следующему этапу решения этой задачи. Но иначе — нельзя. А лекцию прочесть, курс лекций прочесть можно, но эффекта от этого не будет никакого. Точно так же, как, скажем, когда учили проектному мышлению, когда люди в проектах работали, вовлечение человека в один проект не давало ему ещё возможности стать нормальным проектировщиком или участником проектной деятельности: нужно было приобрести опыт в разных таких вещах.
Поэтому — смена эпох — почему это опять футурошок? Она (смена эпох. — Прим. ред.) ускорилась, и если на освоение содержания образования в проектную эпоху человечеству было отведено несколько десятилетий (и оно не справилось), то на сегодняшний день у нас этих десятилетий нет, и решать приходится — вот так, по ходу дела.
А.Ш. — А вот этот так называемый инновационный университет университетов, который будет подготавливать «программистов» — это будет проект?
В.М. — Нет, это будет программа, и она изначально замысливается как программа.
Г.А. — Так если это — программа, значит, мы не имеем конечного результата?
В.М. — Вот, смотрите, какая штука. Я бы сказал так: ежели Вам нужны конечные результаты, то они есть у меня, и Вы их можете получить несколько штук. Если очень приспичит, то я готов даже буду с Вами обсудить какие-нибудь из этих конечных результатов.
Г.А. — Так, а чем тогда программа отличается от проекта? — я так и не поняла.
В.М. — Вот тем, что для меня эти результаты как для человека, вступающего в программирование, абсолютно не имеют никакого значения, и я не знаю, куда это приведёт в конечном итоге.
Г.А. — Это — процесс ради процесса?
В.М. — Это — отдельный и большой разговор…
О.Ш. — Всё, что можно предложить по этому поводу, — это приходить на методологический семинар, где сейчас происходят разбирательства с программированием.
О.Ш. — Так, есть ли ещё не столь глобальные вопросы на понимание, уточнение — просто чтобы закрыть сегодняшнюю тему?
В.Д. — Нет, но вопросы здесь, честно говоря, могут быть ещё совершенно разных планов. Т.е., безусловно, такое глубокое понимание природы программирования не может быть здесь рассмотрено. А вот относительно того, что если это — программа, то каким образом, собственно, этот университет здесь и сейчас обустраивается, т.е. знаем ли мы, к чему идём, или нет?
В.М. — Ну, тут, понимаете, какая штука: это, скорее так – я знаю ряд точек, которые мы должны посетить, которые мы должны обойти, и в каждой из точек этой «дорожной карты» я знаю, что мы там должны «пометить», или оставить материально. Поэтому — когда, например, между партнёрами университетского проекта разворачивается дискуссия относительно того, что одни говорят: «Ах! Мы хотим настоящий университет!». А другие говорят: «Ах! Нам достаточно, на самом деле, зная ресурсы, «Народной школы для взрослых», типа того, что мы знаем в Скандинавии и Германии». Я говорю: «Ребята, не ссорьтесь. Потому что, по большому счёту, университет, который мы задумываем по программе, он должен иметь и то, и другое. Более того, если мы сейчас не можем иметь университет, аккредитованный и лицензированный даже по нормам Болонского процесса, которые у нас есть, а корпус преподавателей у нас уже начинает формироваться. То где же мы можем поддерживать в работоспособном тонусе преподавателей, если, например, не запустим университет для пенсионеров или, как тут было предложение, университет в местах лишения свободы: там тоже есть умные люди?».
В.Д. — Нет, это — совершенно хорошая идея.
В.М. — Ну, да. Поэтому — программа. Если бы у нас был проект, то мы должны были бы чётко зафиксировать этапы движения к концу. Если мы движемся по программе, то я говорю, что точки иногда требуют обхода по произвольной траектории. Но — попадая в точку какую-то на этой «карте», мы должны там что-то оставить или что-то там взять. И если уже конкретно обсуждать, переходя к конкретным докладам, которые, я надеюсь, Светлана начнёт готовить — там вот эти штуки актуально станет обсуждать.
О.Ш. — Тогда на этом сегодня наше обсуждение мы завершаем.
[2] Имеется в виду книга В.В. Мацкевича «Полемические этюды об образовании» (Лиепая, 1993). — Прим. ред.
[3] РИПО — Республиканский институт профессионального образования (г. Минск). — Прим. ред.
[4] АПО — Академия последипломного образования (г. Минск). — Прим. ред.
© 2010—2013, АГТ-ЦСИ
E-mail: [email protected]