«Совок»

Администратор сайта | 01.09.2007

Семенов Н.С.

Когда мы ехали на конференцию в Литву, мои спутники довольно оживленно и даже со страстью обсуждали сами понятия «советский», «совок». Консенсуса, увы, не было. Не участвуя в обсуждении (каковое и само отчасти, но лишь отчасти напомнило мне прежние разговоры на кухне недовольной интеллигенции, а ведь когда она «довольна», это ужасно, не так ли?), я, тем не менее, и сам задумался. И понял, что удовлетворительного ответа у меня тоже нет. Мои последующие размышления, в общем-то, свелись к следующему.

Рискну предположить, что «совок» — это своего рода конструкт неудовлетворенного и разочарованного советского же человека; рефлексия этой неудовлетворенности, которую оживляет единственно элемент если не юмора, то иронии. И по-своему бессильной (ирония, между прочим, никогда и не бывает «всемогущей»). Стоило бы выделить такие черты совка, как абсолютная покладистость (в сущности, он на все согласен, поскольку — «надо»); при этом — полнейшая необязательность (можно сказать, прирожденный халтурщик); одновременно извращенная «гордость», ибо он все-таки всегда при «государственном деле»; он же — требовательный жалобщик — и у него всегда есть куда и кому жаловаться (ЦК КПСС был завален письмами трудящихся), фатальная неспособность к самодеятельному труду, который всегда держался на подозрении (всякая неподконтрольная деятельность едва ли не преступна и рассматривалась как тунеядство, хотя и всячески поддерживался миф «самодеятельных коллективов»). Наконец, ему не надо было мыслить, у него всегда есть готовые ответы (под которые он и может воспроизводить банальность предзаданных вопросов, создавая видимость «мышления»). Само поле рефлексии «совка» радикально сужено; собственно, у него нет свободной приватной сферы, он сам — обобществлен. Такова, на мой взгляд, краткая «феноменология» совка.

Введем теперь сильное упрощение и скажем: какова ваша онтология, такова и ваша логика; какова ваша история, в которую вы включены, такова и ваша коммуникация; какова ваша аксиология, таким (т. е. соответствующим) будет и ваш праксис; каково ваше место, таким (соответствующим) будет и ваше время. Назовем это нашим «принципом относительности». Рассмотрим фигуру «совка» сквозь призму этого категориального ряда.

В известном смысле о времени действительно можно говорить как о функции места. (В Бутырской тюремной камере время у вас другое и по другому «течет», чем в уютном гнездышке с любимой). «Советское время» (и, заметьте, я уже говорю не о психологии, а о нормативности) выражено формулой «Время вперед!» (если не ошибаюсь, название знаменитого когда-то романа Валентина Катаева). Это волевое подстегивание времени, дисциплинарный контроль над ним, который одновременно говорит о фатальной нехватке времени; времени постоянно не хватает (вечный дефицит не только предметов потребления, но и времени). Как известно, контроль над временем — важнейший инструмент власти. Одновременно — длиннющие очереди, непродуктивная трата времени; вы вынуждены впустую (нет ведь гарантии, что вам достанется вожделенное) растрачивать свое время, как будто его у вас избыток. Это какой-то постоянный перевод избытка в нехватку, обрекающий вас на беготню и спешку. На настоящее, серьезное дело у вас нет времени. Или: именно несерьезное и становится серьезным. Или: нет ничего несерьезного. Предельная озабоченность (при отсутствии, если угодно, самой экзистенциальной структуры Заботы). Спрашивается: из какого места, в каком месте — все это? (Вопрос топологии «советского»). Странное место во всех отношениях. Можно было бы подумать, что это место постоянного присутствия, наличия, ибо официально утверждена обязанность постоянной бдительности, мобилизованности. Но попробуйте ухватить этого «совка», такого опознаваемого; его вечно нет, это место отсутствующего. (Можно сказать, что «совок» — это своего рода советский поручик Киже).И потому-то его «наилучшее Место» — лагерь, единственно где и можно как-то предотвратить это  вопиющее отсутствие.. И вся страна, сверху донизу, была превращена в лагерь. Место «совка» — Лагерь, от пионерского до гулаговского. И мы могли бы заняться исследованием, анализом его конкретной топологии. А теперь заметьте тоже вопиющее противоречие: место — лагерь, а время — вперед. Но это отнюдь не то противоречие, которое открывает поле для рефлексии, а то, которое зажимает ее.

Обратимся к онтологии и соответствующей логике «совка». (Вспомним, что и каждой физике соответствует своя геометрия). Какова банальнейшая логика советского человека? Мало сказать, что она линейна и сугубо предметна; вкратце ее суть, полагаю, такова: «этого не может быть; этого не может быть никогда» (поэтому и стараться особенно нечего). Но одновременно, «нет ничего невозможного для советского человека» (если партия, вождь скажут — сделаем; а куда мы денемся?). Таким образом, перед нами крайности — и никакого опосредования (то, что у него обще с «русским мышлением»; последнее требовало умения выдерживать антиномию, первое — вообще ее не замечать. И советский человек умел «выдерживать», т. е. просто не замечать любую антиномию. При этом, безусловно, ее признавая). Например: либо «враг народа», либо «друг народа», третьего не дано (кто не с нами, тот против нас). Однако в то же время любой «друг народа» в любой момент мог оказаться «врагом народа»; никаких гарантий. Ничего подобного, между прочим, не было в фашистской Германии. Таким образом, при всеv пиетете советских философов к Гегелю, это никак не гегелевская логика опосредования. Какова же онтология (в смысле способа бытия), стоящая за этим? Воспользуемся гегелевским же языком. У «совка» нет никакого «в-себе-бытия» (а потому чем же, в конце концов, становится психология? — теорией деятельности и социализации). Но у него нет и «бытия-для-себя» (ничего личного, все растворено в коллективном). Это не значит, что у него есть «бытие-для-другого» (пресловутый «интернационализм», который так дорого обходился тем, на кого он был обращен). Потому что кто такой этот «другой»? Именно тот, у которого тоже нет ни «в-себе», ни «для-себя»; т. е. такой же «совок». Чем же оказывается это бытие? Фактически — «бытием-вне-себя». Но это не что иное, как спекулятивное определение демокритовского (излюбленный, между прочим, философ в советские времена) атома. Он одновременно абсолютно одинок — и никуда не может деться в этой мировой пустоте от других одиноких атомов, вступая с ними в физически случайные, но метафизически необходимые сочетания. Так что философские умники бывшего Союза не разглядели за этим советским коллективизмом фатального одиночества.

Как известно, аксиология превратилась в первой половине ХХ века в целое философское направление (уже баденская школа неокантианства, потом Макс Шелер и др.). Посмотрим на аксиологию советского человека и «определяемый» ею праксис. Опять же обычная «практика» нашего «совка» какова?какая «прагматическая схема» лежит в ее основе? (В русской литературе есть хорошие образцы на этот счет. Например, «Человек в футляре» Чехова с его «прагматикой»^ «как бы чего не вышло»). Прагматика советского человека, как мне кажется, определялась следующим: должно было выходить так, чтобы нерефлексируемое, но упрямое несоответствие слова и дела оказывалось рефлексируемым их соответствием. «Советский человек не обманывает». Но если говорили одно, то это вовсе не значило, что и делали то же самое; обычно как раз наоборот. Это противоречие в прагматике соответствует противоречию в аксиологии (и даже в каком-то смысле определяется им). Ибо в ценностном плане «совок» на самом деле — абсолютист; коммунизм, как его не осмеивай, — это его абсолют, хотя и лишенный трансцентентности. Но он же – и прагматический релятивист. «Имманентно» он обязан быть абсолютистом, а «трансцендентно» (т. е. по ту сторону официально признанного) он прагматический релятивист. Кстати, это выражено и философски; абсолютный критерий истины — практика, но поскольку она текуча и революционна, то она же и относительный критерий. Итак, «совок» жаждет «абсолютного», но в то же время он жаждет и «обычной нормальной жизни». В воображении «все или ничего», в реальности — «хотя бы что-то».

Наконец, историчность и коммуникация. Та же странная расщепленность. С одной стороны, «совок» — фигура историческая, исторически возникшая и исторически преходящая. Но с другой, он в некотором смысле «трансцендентален», он — «вне истории», поскольку он — в этом непонятном промежутке между «предисторией» и «подлинной историей». Он не возник из истории, его там не было — и он не знает «постистории» и «смерти истории»; в идеологическом ключе он — самоначало Истории. «Советский человек» — это и «советская эра». Они взаимно открывают и учреждают друг друга, одновременно учреждая новую «подлинность» (и даже сам критерий «человечности», поскольку советский человек и есть «истинный человек». А его коммуникация, изначально определяемая этим «загадочным» словом «товарищ»; прокламируемое равенство, интернационал «товарищей». У «товарища» — только две альтернативы: смертельный (читай классовый) враг — и «гражданин начальник». Между прочим, не говорят «товарищи по счастью», но говорят «товарищи по несчастью». «Товарищ» — замена естественного «брат»; искусственный продукт инженерии коммуникации («совок» уважителен по отношении к инженерии, но презирает «инженеришек», поскольку мало получают). «Товарищ» — это как бы «брат», но и не «брат». Итак, по горизонтали все мы — «товарищи». Но по вертикали — строгая субординация: я твой начальник, а ты мой подчиненный. Но есть еще и две диагонали. По одной коммуникация осуществляется по схеме «свой» \ «не свой» (блат, телефонное право), по другой — согласно схеме «ты мне, я тебе, но желательно, чтобы ты мне больше» (специфически советский обмен). — Вот этой общей рамкой, которую мы очертили, и зажата «саморефлексия советского» (или «советская рефлексия»); все, что вне ее — есть, говоря вульгарно, «выдумки буржуазной пропаганды и разного рода злопыхателей». И сидеть бы мне в те времена — надолго — за все сказанное здесь.

Перейдем к тому, что условно можно было бы назвать «экзистенциальным анализом». Хотеть, Мочь, Долженствовать, Сметь; т. е. скажи мне, чего ты в действительности хочешь, что ты можешь, что ты должен и на что ты осмеливаешься — и я скажу, кто ты. «Совок» может все – но в строго указанных рамках, при руководящем принципе — и он ничего не может там, где нет ориентиров и этого руководящего принципа, где нет задания. Тогда он становится беспомощным. (Показательно в этом плане, как и где создавалось советское оружие, включая проекты атомной и водородной бомб). Может все в несвободе — не может ничего в свободе. — Его «желания» официально «назначены», объективированы и определены. Но в собственно субъективном плане он хочет весьма немногое по меркам нынешнего потребительского общества; однако то, что он хочет, дефицитно и престижно в его системе отсчета (дефицитное как знак привилегии). Он хочет этого, ибо смутно осознает свою обделенность, в которой, тем не менее, не склонен себе признаться. Он горд подачками. Но его желания двоятся, ибо втайне он хочет того, чего не может, и не хочет того, что может. — Поскольку он должен всем (должен государству, «основоположникам», партии, комсомолу, ветеранам, обществу в целом, своему коллективу, будущим поколениям, великой идее), он не должен никому. Будучи таким образом человеком «великого Долга» (что дает ему основания поучать других), он есть одновременно безответственный объект заботы и опеки (что дает ему основание возмущаться тем, что его «забыли», «обошли» и т. п.). — На что же он решается, что смеет? Он больше не Революционер; он — осовеченный мещанин (еще два его «лика» — «осовеченный интеллигент» и «осовеченный аппаратчик»; такая специфическая фигура, как советский бюрократ — или, к примеру, «советский писатель», — это ведь тоже «совок»). Он смеет на кухонное диссиденство, на домашний бунт, но он не смеет на протест на площадях; отводя душу в анекдотах, он послушный участник собраний и организованный голосований. — Но вопрос заключается не только в том, на что я осмелился, но и что смог перенести. Парадокс: человек, который ничего не мог сметь — но зато все смог перенести. И это второе — именно потому, что первое. «Совок» — «советский человек» — все смог вынести и перенести, потому что ничего не смел. Когда надо было убояться, он не смел; и оказывался «героем». А когда надо было явить смелость? — он тоже не смел оспорить само это «надо» и опять же оказывался «героем». Но «за все надо платить», сказал великий безвестный. И за это тоже. Как такой «всегдашний Победитель» не мог заплатить тотальным поражением? Он и заплатил. Причем безропотно.

Резюме. Советский человек (воплощенный в образе «совка») — это человек, сумевший присбособиться к тотальной лжи и сделать ее своим орудием; орудием выживания. Освоивший язык лжи, который перестал быть для него преградой. Что же говорит нам советский человек на прощанье? «Все так (он ведь к тому же и соглашатель — Н.), но ведь были во мне и хорошие черты, и время мое было не только черным, я знал прекрасные минуты».

А теперь — вопрос о Besinung, вопрос «оглядки» — на то, что было совсем недавно, но и более трудной на точку «здесь-и-теперь»; на тот специфический, особый феномен, который уже не может, строго говоря, быть квалифицирован как «советский», но не может и как «антисоветский»; феномен, в котором мы сами и пребываем; оглядка на самих себя в нашем «здесь-и-сейчас».

Итак, остается последний вопрос: из какой собственно позиции дается это описание?из какой позиции это сказано? Из той, которую можно определить как «меня там (в данном случае в «советском») нет — и потому-то я могу это опознать»? Ибо я ведь не связан никаким «определением» (и сколько бы мне не говорили: «определись, самоопределись», — я ускользаю от этого требования, оставляя всех «определителей» (а это властная фигура), так сказать, с носом. Но не превращаюсь ли я тогда в своего рода вечного Жида, который благодаря тому, что он всюду «не свой», может везде проскользнуть, не оставляя следа?  Однако жизнь, не оставившая следа — это прочерк. Или скажем иначе: какой собственно топос явлен этим описанием «советского сознания»? Быть может, феноменолога, который обязан взять все «советское» в скобки и, осуществив процедуру эпохэ, трансцендентальной редукции, выявить «чистый феномен советскости»?или тут должны вступить в игру вы (слушатели, читатели), согласно фразе, сказанной Хайдеггером на одном из своих семинаров («вы не поймете меня, пока не увидите моих границ, сам я увидеть их не могу»)? — «Меня нет»; это значит, что у меня нет границ; поскольку у меня нет границ, никакая власть надо мною не властна; но ценой этого является то, что меня, которого «нет», нельзя понять. Я даже не «пробел» (уже что-то значит) в вашей великой и\или гнусной жизни, который вы рано или поздно можете заметить. От себя замечу, что это пресловутое «меня нет» не напоминает, не должно было бы напоминать о себе словами «меня нет»; так что это лишь претенциозный способ самоманифестации.

Для меня с этого момента начинается новый дискурс, который требует воплощения в совершенно ином со-общении. Значит, я должен был бы поставить здесь одновременно и точку, и многоточие. Жаль, не изобрели еще такого особого знака.